Дыхание судьбы - [20]

Она провела его через кухню, где остальные солдаты разворачивали свои скатки, готовясь ко сну, и по-матерински настойчиво заставила подняться наверх. Протестовать было бесполезно, даже если бы он знал язык. Не успел он хорошенько понять, что она делает, как она постелила ему на полу у стены в детской комнате напротив их кроваток, сверху бросила одеяло. Затем жестами показала, чтобы он оставил винтовку в коридоре и лег лицом к стене, чтобы не заразить малышек. «Voilà, — сказала она. — Bon nuit!»[17]

— Modam, — проговорил он, довольный собой, что кое-как вспомнил нужные слова, — vouse et tray, tray jonteel. Maircee bo-coo.[18]

Когда она ушла, он набросил шинель поверх простыней, снял галоши, разулся и заполз под одеяло, не устояв перед ни с чем не сравнимым блаженством.

Он проснулся от запаха мочи — одна из девочек или обе пользовались ночным горшком, стоявшим у его головы, — и от шума: криков и тяжелой поступи на дороге перед домом. Он выбрался из постели, вскочил на ноги, отдернул занавеску и выглянул в окно. Его ослепил яркий свет позднего утра, по дороге колонной по двое двигались войска в полном снаряжении. Он обулся, влез в галоши, подхватил каску и шинель и бросился вниз, на середине лестницы вспомнил о винтовке. Вернулся за ней и выскочил на улицу.

— Эй! — хрипло крикнул он. — Какой это полк?

— Сто восемьдесят девятый!

— А батальон?

— Второй.

— А где первый?

— Далеко впереди.

Не было смысла будить спавших внизу: они все были из сто девяностого полка. Он побежал — шинель распахнута, полы хлопают, — не останавливаясь, обратно на мельницу. Там бросился на второй этаж, где было пусто и стояла мертвая тишина, а у стены одиноко валялось его походное снаряжение и вещмешок. Он опустился на колени, со всхлипом хватая воздух, с трудом влез в лямки и взвалил все на спину, мешок повесил на плечо, пошатываясь поднялся и, спотыкаясь, спустился вниз, снова на дорогу, как раз в тот момент, когда хвост колонны исчезал за поворотом. Он догнал их, скользя на утоптанном снегу, и, когда поравнялся с последними, уже едва мог говорить.

— Какой батальон?

— Третий.

И он на подгибающихся, словно резиновых, ногах побежал дальше. Сначала, как в кошмаре, казалось, он не в состоянии бежать быстрее, чем они шагают; потом он постепенно начал перегонять их, одну пару за другой. В какой-то момент его скрутил кашель, пришлось сбросить мешок и остановиться, присесть на корточки, сплевывая мокроту в снег, и, когда приступ кончился, добрая часть третьего батальона снова прошла мимо него. Он обливался по́том.

Наконец, когда он спросил, какой это батальон, ему ответили:

— Второй.

— Не можешь… не можешь сказать, первый далеко?

— Далеко, еще бежать и бежать, приятель. Давай поднажми.

И только он поднажал, как поскользнулся и головой вперед упал в снег под веселые насмешки проходящей колонны. Он поднялся и снова побежал мимо медленно движущейся сбоку, размытой коричневой полосы колонны. Он бессознательно держался тяжелого, равномерного ритма и чувствовал, что того гляди потеряет сознание и что, если такое произойдет, ноги сами будут продолжать бежать.

— Какой… какой батальон?

— Первый.

— Где… где рота «А»?

— Впереди.

Он уже почти добежал, но людская колонна казалась бесконечной. Он позволил себе перейти на шаг, пока белый пейзаж не перестал кружиться и плыть у него перед глазами; потом снова побежал и, наконец, за шесть… четыре… три человека впереди увидел коренастые фигуры Квинта и Сэма Рэнда.

— Господи, надо же, только посмотри, кто здесь! — сказал Квинт. — Где, черт, тебя носило?

— Я… я…

— Прежде всего лучше доложись сержанту впереди. Он считает, что ты в самоволке.

Сержант, атлетического сложения, подтянутый служака из штаба полка, бодро шагал вперед, не обремененный выкладкой, и задавал темп всей колонне.

— Сержант, я… я здесь.

— Имя, черт тебя возьми?

— Прентис.

— Где пропадал, а?

— Я… я проспал.

— Ну, молодец, что догнал. Хорошенькое начало, а? Ты хоть понимаешь, что легко мог угодить под трибунал? Ладно, займи место в строю.

Прентис стоял, обессиленный и задыхающийся, пока Квинт и Рэнд не поравнялись с ним.

— Ну ты, Прентис, даешь! — сказал Квинт и следующие полчаса, до конца марша, не проронил ни слова.

Они были на широком, плоском поле близ железной дороги; вдалеке темнел лес. Пополнение роты «А» поставили рядом с путями и приказали ждать. Дальше вдоль полотна стояли на снегу роты «В» и «С».

Прентис сел на вещмешок, снял каску и стиснул пульсирующие виски. Он чувствовал себя почти хорошо, по крайней мере был горд, что догнал своих. Посидев немного, закурил сигарету, но закашлялся и бросил ее. Робко встал и подошел к сидящим Квинту и Рэнду.

— Так что теперь? — спросил он. — Отправляемся на передовую?

Квинт посмотрел на него с раздражением, как на надоедливого чужака.

— Черт тебя дери, Прентис, будь ты утром на построении, то слышал бы объявление. А так мне, как всегда, приходится все разъяснять тебе. — Он вздохнул. — Нет, мы не отправляемся на передовую. Это они придут с передовой. Мы встретим их здесь, а потом все отправимся куда-то в другое место на передовой.

— А, понятно.