Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке - [282]
Выдворение за границу. Это наказание применяли нечасто, и касалось оно преимущественно дипломатов или иностранцев на русской службе, обвиненных в политических, придворных интригах или чем-то не угодивших самодержцу. Иностранное подданство для государственного преступника служило в России XVII–XVIII вв. слабой защитой: иностранца, обвиненного в государственном преступлении, могли казнить, посадить в тюрьму, сослать в Сибирь или в другое удаленное место: судьбы немцев Кульмана, Минихов, Менгдена, голландца Янсена, итальянца Санти, француза Лестока этому выразительные свидетельства. Самыми громкими такими историями в XVIII в. были высылка из России посланника Франции в России маркиза де ла Шетарди в 1745 г., а также в 1796 г. братьев Массонов — двух швейцарцев на русской службе.
Об обстоятельствах высылки Шетарди уже сказано в главе об аресте, поэтому коснусь высылки братьев Массонов. Выше также приведены цитаты из записок Массона о том, как надвигалась опала и как произошел арест. Напомню, что после первой беседы с генерал-директором полиции Архаровым, придя к нему на следующий день, братья долго ждали решения своей судьбы в приемной, пока, наконец, перед ними не появился штаб-офицер и не сказал, что ему поручено отвести их к обер-полицмейстеру. «Такое перемещение к второстепенному должностному лицу, — пишет Массон, — возвещало нам, что участь наша решена царским словом и что мы предаемся в руки исполнительной власти». Вышедший в приемную обер-полицмейстер Чулков, вспоминает Массон, сказал братьям: «“Весьма сожалею, будучи обязан объявить вам, что по воле государя, вы должны быть препровождены в ваши места”. Он буквально выразился таким образом, а потому нашему воображению предоставилось выбирать любое между разнородными значениями, какие может иметь слою “место”, то есть между изгнанием за границу, Сибирью, казематом или эшафотом».
С большим трудом Массонам удалось выпросить позволения проститься с женами и детьми. Чулков дал «два часа времени, чтобы устроиться с нашими делами и достать необходимый запас денег на дальнюю дорогу (подчеркнуто автором. — Е.А)». Эго означало, что братьев ждет, по крайней мере, не эшафот. Когда младший Массон пытался сказать, что вот так, сразу, за два часа, собрать деньги на прогоны, купить экипаж и лошадей им не удастся, Чулков отвечал: «Ну, когда у вас нечем платить прогонов за почтовых лошадей, то вы будете препровождены, как прочие преступники — от селения до селения, вплоть до самого места доставки». «Этот наглый ответ, — пишет Массон, — заставил меня бояться: не решено ли сослать нас в Сибирь». Тут Чулков, подозвав двух офицеров, «приставил по одному из них ко мне и брату (к каждому особо), причем с некоторою напыщенностью провозглашал наши имена и звания, потом вынул свои часы и сказал нашим приставам тем же тоном: “Теперь час пополудни, вы отвечаете головою за этих господ, чтобы они были представлены сюда ровно в три часа”». На возражения одного из офицеров конвоя, что двух часов на сборы мало, Чулков отвечал бранью. Потом, когда Массоны были привезены обратно к обер-полицмейстеру, они несколько часов прождали своей отправки (635, 572).
Прощание с женами стало тяжелым испытанием для братьев. Узнав от слуг, что их мужей отвезли к обер-полицмейстеру (знак чрезвычайно плохой), женщины, пишет Массон, «бросились из дому, в слезах и отчаянии, но повстречались с нами на улице. Завидев нас, одна лишилась чувств, а другая горько зарыдала. Их экипаж обступила толпа, мгновенно привлеченная любопытством и сожалением. Это зрелище поколебало в нас присутствие духа… Я сел в сани к своей бедной подруге и поехал к себе, сопровождаемый офицером. Жена была в уверенности, что нас с братом ведут на смерть и что ей никогда более не увидеть своего мужа. От избытка собственной скорби я не мог ничего объяснить жене, а она, от ужаса и волнения, не в состоянии была ни понимать, ни слушать меня. Большую часть дорогого времени, данного на устройство дел, я провел в заботе успокоить и вразумить ее. Наконец, мне удалось внушить ей кое-какие надежды и она, собравшись слухом, заявила себя достойною того дела, за которое я страдал. Она даже помогала мне в укладке чемодана, покуда я рылся в бумагах, приводил их в порядок, да написал несколько писем, поручая ими жену участию моих покровителей и друзей… Увы, то был труд напрасный: я уже не имел их в то время! Офицер, безотлучно и повсюду следивший за мною, не мешал мне ни в чем: писать, запасаться вещами, брать с собою бумаги, рвать их — одним словом, делать что угодно, но отказал в просьбе отпустить меня, на честное слово, во дворец или пойти туда вместе со мною. Разлука с женою была так невыразимо тяжела для меня, что я решился на все, чтобы только склонить великого князя на ходатайство перед императором. Но время шло… вот офицер вынул свои часы и молча показал мне: двухчасовой срок исполнился. Приходилось навсегда исторгнуть себя из объятий моей несчастной подруги, которую я покидал в самом ужасном положении. При раздирающей душу сцене нашего прощания, когда я обращался к жене с последним словом утешения и совета, шестинедельная дочь наша Леленька мирно почивала среди неутешно плачущей семьи… Наконец, я оторвался от объятий отчаянной жены и попрощался с плачущими навзрыд домашними. Конвойный офицер, тронутый этою картиной общего горя, сказал мне с чувством: “По всему видно, что, по крайней мере, вы не были для прислуги недобрым господином”. Особенно растрогала меня выказавшаяся в этом случае привязанность ко мне русского солдата, моего денщика. Он просился ехать со мною, куда бы ни повезли меня. Обер-полицмейстер отказал этой просьбе… и разогорченный денщик провожал меня далеко за город, едучи за мною на маленьких санках»
