Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке - [280]
Когда узника, подлинное имя которого не знали ни конвой, ни охрана, поселили в крепостном каземате, из Петербурга прислали особую инструкцию о его содержании. В ней говорилось о Мациевиче как о «некотором мужике Андрее Бродягине». Потом Екатерина «переименовала» Бродягинаво «Враля». С тех пор по документам он проходил как «Андрей Враль», хотя иногда упоминается и старое прозвище «Бродягин» (255, 286, 288). Генерал-прокурор — автор инструкции предписывал, чтобы офицеры и солдаты охраны «остерегалися с ним болтать, ибо сей человек великий лицемер и легко их может привести к несчастию, а всего б лучше, чтоб оные караульные не знали русского языка… Буде ж иногда, как он словоохотлив сам, станет о себе разглашать, то сему верить не велеть, а в то ж самое время наистрожайше ему запретить говорить с таким при том прещением, что если он еще станет что-либо говорить, то положен будет ему в рот кляп, которого отнюдь однако в рот ему не класть, а иметь его только в кармане, для одного ему страха, и в случае иногда его непослушания, тот кляп ему и показать, а если что караульные от него услышат, то б тотчас репортовали Вам, а Ваше превосходительство, если найдете в речах его что важное, то секретно изволите на штафете писать ко мне, сделав на пакете адрес: “О секретном деле”». Мациевичу в каземате крепости разрешалось иметь русские книги, но при этом указано: «Оных ему при караульных не толковать». После того как назначили нового коменданта Г.П. Бенкендорфа, его предупредили, чтоб «не стали слабее за сим зверком смотреть, а нам от того не выливались новыя хлопоты» (255, 286–287, 294; 355, 112). Священник, призванный для исповеди умирающего, должен был под страхом смерти молчать обо всем, что он видел и слышал в каземате. На таких же условиях к узнику допускали и доктора, от которого требовали клятву, что «под смертною казнию не будет спрашивать у боль-наго о его имени и состоянии и никому до конца жизни не объявит о нем ни в разговорах, ни догадками, ни какими-нибудь минами». Узнику запрещалось иметь принадлежности для письма, в том числе бересту.
В инструкции охранникам Мациевича строго-настрого запрещено давать узнику деньги. Дело в том, что двери и замки даже самых страшных и секретных тюрем, несмотря на все предосторожности, все равно открывала взятка — «золотой ключ». В приведенном выше рассказе графа Гордга о его прогулке по Петропавловской крепости с караульным солдатом есть эпизод, хорошо иллюстрирующий этот неискоренимый порок тюрем. Насладившись зрелищем праздничного вида города с одного из бастионов, секретный узник попросил своего доброго охранника показать ему изнутри Петропавловский собор. Когда они вошли в здание, порыв ветра вдруг захлопнул огромную дверь собора, и открыть ее оказалось не под силу двух мужчинам. Положение становилось драматичным, и, как пишет Гордт, «я боялся как бы бедняга-солдат не повесился с отчаяния, чтобы избегнуть кары, которая ему угрожала. Я беспокоился только за него и пока он изыскивал средства выпутаться из затруднения, я заметил, благодаря свету неугасимой лампады, горевшей среди храма две великолепные гробницы — императора Петра I и императрицы Анны. Я сел в пространстве, разделяющем эти гробницы, и предался размышлениям о превратности людского величия. Между тем гренадер мой отыскал маленькую дверку, у которой стоял часовой. Незаметным образом я опустил в руку этому караульному червонец, и зато он оказал нам милость выпустил нас. Мы весело возвратились в наше печальное жилище» (219, 309). И хотя в этом эпизоде рассказана история о том, как узник стремился изо всех сил попасть в свое узилище, все же чаще деньги помогали облегчить жизнь в нем и даже вырваться на свободу.
В истории тюрем XVIII в. известны несколько случаев крайне сурового тюремного содержания, напоминавшего, казалось бы, ушедшие навсегда времена средневековья. Речь идет о замуровывании узника в каменном мешке. В декабре 1725 г. бывший архиепископ Новгородский Феодосий (в схизме — Федос) был «запечатан» печатью в подцерковной тюрьме Архангелогородского Николо-Корельского монастыря. Дверь камеры была заложена кирпичом, и оставили только узкое окошко для передачи узнику еды. Прожил Федос в таком положении только месяц. В начале февраля караульный офицер доложил архангелогородскому губернатору Измайлову, чьей печатью была запечатана дверь камеры, что Федос «по многому клику для подания пищи [в окошко] ответу не отдает и пищи не принимает). Измайлов приказал охране позвать Федоса как можно громче. Но узник не отзывался, и при вскрытии камеры он был найден мертвым (331, 315).
В октябре 1745 г. в Шлиссельбургскую крепость доставили бывшего олонецкого крестьянина Ивана Круглого, который особенно досадил Синоду и Тайной канцелярии: сначала он, отрекшись от раскола, донес на Выгорецкое старообрядческое общежительство, потом отказался от своего извета и тем самым разрушил удачно начатое дело по истреблению раскола в Олонецком крае. За это его сослали на каторгу, где Круглый вновь «впал в раскол». Тогда-то и предписали посадить его в удаленную от проходных и людных мест «палату» и у палаты этой «двери, так и окошки все закласть наглухо в самом же скорейшем времени, оставя одно малое оконцо, в которое на каждый день к пропитанию его, Круглова, по препорции подавать хлеб и воду, и приставить к той палате крепкой и осторожной караул, и велеть оным крепко предостерегать, дабы к тому оконцу до него, Круглаго, ни под каким видом, никло б допускаем не был, и никаким же бы образом оной Круглой утечки учинить не мог; також и тем определенным на караул при той палате солдатам, которые и пищу подавать будут, с ним, Круглым, никаких разговоров отнюдь не иметь под опасением за преступление тягчайшаго наказания»
