Дьявольское биополе [сборник] - [36]

— Они в этом не виноваты.

— А кто виноват?

— Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.

— Хорошо устроились.

— Почему «хорошо устроились»? В застой-то?

— Я вот вырос во времена культа.

— Это, конечно, хуже…

— Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.

— Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.

— Ну а ты лично что думаешь?

— Конечно, и от самого человека зависит…

— Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время… А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны — легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось… Бывают в истории хорошие времена-то? У каждой эпохи свои заморочки.

— Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..

— Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.

— Нет-нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.

7

— Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.

— Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?

— А сколько?

— Раза три.

— Только эту картину?

— Только ее одну.

— Что, так хороша?

— Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой-то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.

— Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи…

— Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.

— Валерий свое пристрастие к этой картине как-то объяснял?

— Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.

— Ах, вот что. И к чему сказал?

— К тому, что в музее народ у нее не толпился.

— Теперь расскажи про последнее посещение…

— Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.

— Почему пурпур?

— Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.

— Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.

— Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».

— Где, в музее?

— Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.

— Вам показывал?

— Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.

— Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?

— Странный вы человек… Я ж ему не чужая.

— Так. Посмотрела?

— Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит…

— Почему?

— Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что-то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»

— Так понравилось?

— У Ольхина-то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, — может быть или как у него, или хуже».

Впервые мы поссорились. Как поссорились… Я же понимаю его состояние. Творческая работа.

— Чем все кончилось?

— Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой-то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я-то откуда умею. Стал показывать. И как-то неудачно взмахнул рукой — бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.

— А что сделал Валерий?

— Он достал пузырек с какой-то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще…

— Ну-ну?

— Валерий опустился на колени и…

— Поцеловал край твоего платья.

— Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.

— Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?

— Обычно электрической. У него их две.

— Почему же в этот день взял безопасную?

— Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.

— Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие-то в станке.

— Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.

— Кровь-то перестала идти?

— Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все-таки кровь сочилась.

— Пользовался примочкой?

— Да, в такси и в музее.

— На такси ехали?

— Как же. Холстик вез и подрамник. Картину-то надо было на что-то повесить. Самое смешное знаете в чем?

— В чем?

— Картину я так и не сравнила.

— Нина, по порядку.

— Приехали, вошли… Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?

— Да.

— Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник… Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай-ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал… Тут со мной позор и случился.