Дьявол в сердце - [9]

Думаю, инстинкт самосохранения заставил меня снова работать, я надеялась заменить погибший начальный текст памфлетом «Доктор Лав и мистер Бес» — он был так же полон неистовства, как я горя. Увы! Ничто не выходило из меня, я была выжата до капли. Писать я больше не могла.

Несколько месяцев я жила только естественными потребностями, превратившись в желудок и кишки. Я спала, принимала пищу, испражнялась.

14 ноября

Рак заявил о себе несколько месяцев спустя, а рак способен наполнить дни! Рак — эдакий гений бесплодных писателей. Из-за него не замечаешь, как проходит время. С тех пор как я стала заложницей Вильжюифа, я пою, стирая рубашки Крестного (каждый его приезд развлекает меня).

Спасибо, доктор Жаффе, наконец-то мне есть что сказать! И я каждое утро удивляюсь, когда вижу разумно построенные вчерашние фразы: эта освобожденная армия слов и страниц выступает стройными рядами, как солдаты, вышедшие из окружения. Я каждый вечер открываю тетрадь, названную «Князь Мира», и белизна неисписанных страниц напоминает мне халаты онкологов.

Я работаю под песню Билли Холидей «Одиночество» и вспоминаю, как ты, Франк, цитировал Шардена: «Мы пользуемся красками, а пишем своими чувствами».

Я была обязана всем своему убийце — это очень страшно.

Конец ноября (наконец-то!)

Во вторник рано утром у меня открылась рвота. Предписания «мистера Вильжюифа» были милосердные, но даже эти уколы не помогли. Лошадиную дозу дочери Мод! Надо убить мои яичники, помешать мне выделять яйцеклетку. Образование яйцеклетки — это смертельная опасность для меня. Надо стерелизовать меня, надо убить во мне женщину, вызвать преждевременный климакс, иссушить кровь, чтобы не дать моей груди — единственной оставшейся — твердеть и полнеть в конце цикла. Будем же разумны — постареем или умрем.

Еще вчера я бы согласилась на смерть, но у меня появился рак, и я снова хочу жить! Таким образом, с тяжелым сердцем я выбираю морщины, дряблую кожу, смерть яичников и конец желаний.

Эстрогены, эти союзники женщин, которые придают живость взгляду и нежность коже, превратились в моих убийц. Атакуемые гормоны упрямятся. Внутри меня что-то хлопает, кричит и корчится. Самка не хочет, чтобы ее выставляли к позорному столбу. Я то раздуваюсь, то кричу. Каждый укол, сделанный ради моего блага, убивает во мне частицу женщины.

Чтобы отвлечься от этой химической стерилизации, я пишу Тристанам. Прошу их объяснить, почему они меня, маленькую девочку, били, а с головы Шарля и Лилли не давали упасть даже волосу. Надо было любить меня раньше, а не сейчас, когда во мне прогрессирует рак и нет одной груди. Тристаны помнят лишь две-три оплеухи — и все! Невероятное отречение! Спасительная амнезия! Они плачут, сердятся, уверяют, что я все придумала. Бить меня? Да я была самой счастливой девочкой! Шарль и Лилли могут это подтвердить.

Франк, я доверила тебе этот семейный цирк. А ты мог бы совершить идеальное преступление?

2 декабря

Никто не знает, что я пишу, тем более радиолог месье Пивэр. Он рассматривает мои снимки на специальном светящемся столе; я мерзну. Рентгенологи не имеют права оставлять пациента больше пяти минут в смотровой. Голая, в окружении муляжей, больная очень нервничает. С каждой лишней минутой увеличивается возможность рецидива. Вдруг опухоль образовалась слева? А что если появилось подозрительное пятнышко на легком? Метастазы?

К счастью, мрачность месье Пивэра — всего лишь маска, он никогда не снимает ее, даже если состояние пациента не ухудшается.

3 декабря

Чтобы не думать о ране на груди, подводящей итог семи годам несчастья, я считаю, сколько времени осталось до встречи в «Регате». Там меня ждет Бертран Азар — единственный оставшийся у меня друг. Бертрану шестьдесят пять, он больше ни с кем не видится. Не то чтобы он сам выбрал одиночество, просто все вычеркнули его из своей жизни. Когда-то Бертран управлял агентством в предместье Сен-Жермен, которое специализировалось на продаже элитных квартир. Телефон звонил без конца, клиентам предлагались роскошные выгодные сделки.

Я ценю преданность Бертрана, но, вспоминая время, когда жила вдали от гробниц, я плачу. Впереди зима, но скоро придет весна, обещает д-р Жаффе, будто не видит, что сейчас осень. Вот уже семь лет, как я перестала жить. У нас с Бертраном есть нечто общее: его старость, как и моя болезнь, необратима.

4 декабря

Мы отправлялись на Большой Остров. Франк торопился, даже пепел не стряхивал: надо было все делать быстро. «Время — деньги, принцесса», — говорил он, затягиваясь «Житаном». Потом мы садились в самолет, курсировавший между островом и континентом. Эти путешествия позволяли мне пролетать над «Дарами Бретани» — галереей Тристанов, с которыми Франк что-то не спешил знакомиться. Прильнув к иллюминатору, я вглядывалась в свое детство. Если бы Северин поднял глаза и увидел самолет, ему бы и в голову не пришло, что я пролетаю над Бурдоном с Менеджером Года.

Одна из секретарш Франка забронировала два номера в «Привале короля». «Мы уважаем друг друга, — говорил наставник перед конторкой. — Я в своем номере работаю, ты — в своем, встречаемся за ужином». Меня поражала его работоспособность. Он вставал на рассвете и к обеду прочитывал по пять папок.