Дьявол в сердце - [11]

8 декабря

Франк ложился спать поздно и мертвецки пьяный. Ранним утром на бульваре Сюше, в кровати под балдахином, он листал «Книгу Эсфири» и литрами пил жасминовый чай. Потом с закрытыми глазами он мечтал и ждал, когда информаторы по телефону сообщат ему распорядок дня.

Казалось, Франка очень занимал вопрос существования Бога и непременно вытекающий отсюда вопрос существования дьявола. К последнему он испытывал некую благосклонность, поэтому и выбрал себе прозвище, которое всегда казалось мне весьма сомнительным. Он прочел «Опыт о безразличии в религиозных вопросах» и вслед за Ламенне и Лаканом считал, что если религия вообще существует, то это католичество. Он превозносил католическую религию, скрывая презрение, которое ему внушал любой верующий. Иудеи, христиане и мусульмане казались ему одинаково смешными. Katbolicos — по-гречески всеобщий, или веротерпимый. «Как по-твоему, католики веротерпимы?» — бывало, спрашивал Мелкий Бес.

Желая умаслить некоторых клиентов, Франк иногда появлялся в Сен-Жан-де-Пасси. Во время мессы Луиджи ждал его в «мерседесе». «Песнопения такие забавные», — говорил Менеджер, выходя из церкви, однако это не мешало ему целовать руку священнику.

Старость наступает тогда, когда, разбирая бумаги, плачешь. Пока все радуются в предвкушении Рождества, я перечитываю старые письма. Я была счастлива, как все люди, сама того не замечая, об этом ясно говорит моя ностальгия. Знай, Франк, в этом городе есть потерянная душа, которая думает о тебе. Может быть, я и потеряна для недвижимости, но последнее слово за мной.

Чашу несчастий я пью за твое здоровье, недостойный отец. Забрав у меня то, что дал, ты лишил меня всего. Ты презирал проигравших, поэтому я и возненавидела себя так, что ты даже не можешь представить. Чтобы наказать себя, я замкнулась в каком-то странном аутизме. Но и этого сумасшествия было мало. Избавиться от поражения можно было, убив саму проигравшую. Отсюда мой рак — рак, рожденный несчастьем. Им я обязана тебе.

Ненависть к себе поселяется в человеке, лишенном будущего, и приказывает ему самоустраниться. Рак — это невысказанность безработного, обманутого влюбленного, бесплодного автора; рак — это крик новорожденного, младенческий страх в зрелом возрасте.

Отрезанный от мира, больной раком вновь обретает вкус к жизни. Он лечится, ему сочувствуют. Обычно замкнутый в себе, он выходит из своей скорлупы. Изгоев опасаются. Их неприкаянность может навлечь беду; человека без будущего избегают. Больной раком, наоборот, отлично котируется. Когда он звонит, то никто не торопится «по неотложному делу». С ним уважительно обращаются. Его приглашают в ресторан и в «Регату», ему всегда освобождают место. Рак создает идеальные условия для хронического безработного. Тогда, встретившись с ним на улице, никто не переходит на другую сторону. Ему посылают записочки, цветы, его больше не спрашивают, «нашел ли он что-нибудь». Раковый больной может болтаться без дела, ничего не предпринимать: у него есть уважительная причина. Когда он умирает, то на его похороны приходят люди, а прийти на похороны безработного всегда что-то останавливает.

В отличие от СПИДа рак дозволяет бурные проявления чувств. Эта болезнь действует напрямую, никого не шокирует, не портит ничьей репутации. Больного раком уважают: статус неизлечимого придает ему какую-то стойкость.

Знай, Франк, я пережила продвижение по ступеням Болезни. Только вот мне не повезло: грудь сгнила, и ее пришлось удалить по пунктирной линии, которую начертила Круэлла, прежде чем усыпить меня. «Шлюха!» — сказал бы ты, туша гаванскую сигару в пепельнице от «Гермеса». Мелкий, лукавый папочка, моя опухоль тоже была лукава, это был «итог», как любил говаривать ты.

12 декабря

Моя растерзанная, навсегда потерянная грудь, где ты? Когда я умру, мой труп можно будет опознать с первого взгляда. Одна грудь — и ваше тело видно издалека. Малышка, мне тебя так не хватает. Может быть, есть кладбище для отсеченных частей тела? Или человеческое мясо сжигают после каждой операции? А может, ты гниешь в ведре, моя милая, или тебя заспиртовали в формалине? Ты помнишь губы мужчин? Их руки? Шалунья, ты получала от них столько ласки и поцелуев! С тех пор как ты ушла, нежная интимная сфера, твоя близняшка сидит на сухом пайке. Любовь ей больше не светит. Она ни в ком не возбудит желания и без тебя выглядит совсем глупо. Вам не хватает одной груди, и сразу же все вокруг пустеет. Мне плевать на оставшуюся грудь. Она может опасть, отвиснуть, сморщиться, увянуть, ослабеть, высохнуть и свисать хоть до самого пупка — мне плевать на это с высокой колокольни. Зато вместе вы были так прекрасны и совершенны, я так любила вас, когда вы были вместе!

Сама по себе грудь весит четыреста граммов — знай это, Франк. И как много меняют эти насколько граммов розового мяса! Обнаженная, я имела тело. Не только потому, что слева и справа от сердца было по груди, но и потому, что это двойное присутствие делало гармоничным, и значит — желанным, все мое тело.

Франк, скажи всем женщинам, которых знаешь! Мужеподобные и сладострастные, гладильные доски или арбузы, — пусть восхищаются своей божественной симметрией! Маленькая славная грудка, я думаю о тебе каждый божий день. Если б я верила в Бога, я бы смирилась. Как говорил Жак Бреннер в книге «Шкаф с ядом» (этот ядовитый роман дал мне один онколог, увлеченный литературой): «Если Бог есть, пора бы ему показаться…»