Дьявол Цивилизации - [3]

Злобы нет. Ни на кого нет злобы. И жалости нет ни к себе, ни к кому-либо вообще. Привычной людской жалости. Какая-то только щемящая боль. Боль при виде любимой Маши… Что с ней стало… Боль при мысли, что подобное несчастье может произойти с другими людьми… Да. Отдельные проявления эмоций еще сохранились. Но это были такие крохи, как и сама жизнь, которая во мне теплится…

Безразличие ко всему… Но не совсем, если я хочу исследовать след инверсии радиоактивного облака из венттрубы атомной станции. Границы его оседания на землю…

Маша облучалась постепенно, вдыхая радиоактивные вещества внутрь. Это не менее страшно: цезий и стронций в костях и желудке. Ее облучение продолжается до сих пор, хотя в клинике из нее часть этих веществ вывели. Мы продолжаем делать это и сейчас. Я колю ей магнезию. Моча от этого мутная, как сыворотка от простокваши…

Но я сошел с ума. Я это сознаю и с усмешкой наблюдаю за собой, будто со стороны. Однажды меня посетила мысль, что космическая смерть, убивая плоть, оставляет часть разума как своеобразное возмездие. Не отсюда ли такое странное сумасшествие?..

Я уже сделал одну попытку влезть на вентиляционную трубу АЭС и прыгнуть, чтобы проплыть по следу инверсии радиоактивного облака. Но железная лестница оказалась столь тяжелой, что сил у меня хватило только на то, чтобы подтащить ее к основанию железобетонной венттрубы, и все…

Обессиленный, я упал в грязь и долго лежал, испытывая чудовищный озноб. Это сжались сосуды. Давление подпрыгнуло, наверное, до двухсот сорока. Измазанной в грязи рукой я с трудом достал и дотянул до рта две сосудорасширяющие таблетки. Проглотил с трудом. На зубах хрустела земля. Когда вскоре вслед за тем меня отпустило и слабость навалилась чудовищной тяжестью, я пополз домой. Добирался четыре часа, хотя нормального ходу было двадцать минут. Я то полз по-пластунски, то передвигался на коленях, то вставал и шел согнувшись.

Я старался избегать людей. Люди мне были не нужны. Безразличие к людям — это тоже итог моей болезни. Когда кто-то проходил недалеко, я прикидывался пьяным, мычал что-то. Холода земли я не ощущал. Странно, но это было так. Как не ощущал в подобных состояниях и горячего. Маша во время приступов, когда все нутро леденело, давала мне кипяток, но я пил его как холодную воду…

Я часто задавал себе вопрос: вызываем ли мы с Машей жалость у людей? И твердо отвечал себе: нет! Даже у врачей, у которых мы лечились в клинике, интерес к нам, как мне казалось, был прежде всего чисто этнографический, как к особям иной популяции, представляющим научный интерес. Глаза у врачей были равнодушные, но большей частью брезгливые и отталкивающие. И ни разу даже капли сострадания не увидел я в их глазах, хотя были и деланная ласковость, и цепкое сияние холодных глаз, и кажущаяся заинтересованность в наших судьбах… Но сквозь все это четко просматривалась брезгливость и даже страх… Да! Мы были чужаками среди живых…

В деревне на нас поглядывали вроде бы и с жалостью, но и с каким-то оттенком оскорбляющей отчужденности. Нет! Мы не вызывали сочувствия. И не должны были вызывать. Ибо не люди мы были, а нечто полукосмическое. От меня долгое время, как от спектра изотопов, исходило излучение. У Маши была радиоактивная моча…

Вполне возможно, что мы излучали вокруг себя какие-то электромагнитные волны отталкивания и неприязни, чуждые всему живому. Да, именно так. Даже друг к другу у нас была скорее не жалость, а ее уродливое подобие. Мы были не только муж и жена, но и товарищи по несчастью, и на краю могилы ловили и поддерживали друг в друге крохи живого…

2

Теперь я был рад, что тяжелая ржавая лестница подтянута к основанию вентиляционной трубы атомной электростанции. В следующий раз я приставлю ее к стволу трубы и доберусь до скоб, вмонтированных в ее железобетонный монолит. Лишь бы лестницу не уволокли…

Всю манипуляцию с лестницей я проделывал в полутьме. Кругом еще были неразбериха и свинорой, и я думал, что лестницу не заметят… Но если ее утащат на прежнее место, я все повторю сначала, пока не добьюсь своего…

Я знал, что сошел с ума. Я видел это как бы со стороны, но я знал также, что я должен достичь верхушки вентиляционной трубы на высоте ста пятидесяти метров, прыгнуть оттуда и проплыть по следу инверсии радиоактивного облака…

Маша спросила вдруг:

— Спасеных, а почему мы не протестовали, когда еще были здоровы?

— Против чего?

— Против плохой техники безопасности… Мы были бы здоровы…

— Мы никогда не были здоровы, — ответил я.

Я не помню такого…

— Да, ты прав… — сказала Маша. — Я тоже не помню…

Мы уже много лет по-настоящему не близки с ней. Маша всегда покорна, но говорит, что ей все равно. Это похоже на правду. Наслаждения близостью у нее нет. Нет его и у меня. И все же… И тут крохи… Какая-то инерция привычки осталась… Вместо наслаждения все кончается чувством щемящей боли внизу живота. Как при цистите… Врач говорит потому, что некроспермия, остался всего лишь жалкий гормон предстательной железы…

«Хоть это осталось, и то ладно…» — подумал я тогда.

Но что же означала вся наша жизнь? Не знаю. Скорее, это был суррогат жизни. И я, и Маша были безразличны к ней. Без кокетства безразличны. Как-то даже она сказала: