Дядя Джо. Роман с Бродским - [70]

Супруга ККК стирала одежду в быстрых водах Делавэр-ривер: в этих местах река не шире Бродвея. Кузьминский традиционно возлежал на заплесневелом диване, вынесенном на свежий воздух, и давал указания прачке. Пить горькую антологист, анархист и алкоголик отказался. Это дело он бросил давно по состоянию здоровья. По причине приезда гостя надел шинель и лохматую папаху. Я попросил дать мне такую же. Он порылся в прихожей и принес мне войлочную шапку для бани. О культурных новостях Кузьминский не спрашивал. Был в курсе происходящего.

— Япончика арестовали, — сказал я, чтоб проявить эрудицию. — Эшбери оболгали.

— Куда важнее, что арестовали Унабомбера[83] Казински, — парировал Кузьминский. — Это действительно персона крупного масштаба. С постиндустриальным обществом можно бороться только бомбометанием.

— Я видел пулемет на вашем джипе, — сказал я. — Он в рабочем состоянии?

— Пулеметом дело не поправить. Здесь необходимо оружие массового поражения.

— Его сдал Джон Зерзан[84], — предположил я. — Хороший философ. Высказывался о постмодерне в аналогичном ключе, состоял в переписке с Унабомбером — ну того и вычислили.

Я прочитал несколько стихотворений, почерпнутых из спидолы. Кузьминский смотрел на меня как на умалишенного. По его мнению, такие вещи должен знать каждый. Я пожалел даже, что не набрал текстов побольше.

— Про «Наутилус» написал Валера Исаянц. Живет в Воронеже. Когда-то его окучивала Анастасия Цветаева. Она же познакомила его с Тарковским, но он пошел своей дорогой — бомжует. «Это было под черным платаном, / на аллее, где жабы поют…» — это Алик Ривин. От него осталось стихов 30. Никто его отчества даже не знает. Еврей из Минска. А писал хорошо.

Я прочитал Кузьминскому текст, который мы выудили с Крюгером в Вашингтоне, но он замялся. Своих — знаю, за чужих — не скажу. Я попросил его показать «Голубую лагуну». Несколько томов у Кости было. Полистал — и обнаружил, что практически все имена этой коллекции мне известны. Получить пять тысяч баксов за каждого обнаруженного самородка — хороший прикуп, хотя Крюгер, похоже, ждал от меня чего-то большего. Я спросился у Кузьминского приезжать к нему почаще.

— Тогда пожрать привози, — отозвался патриарх.

Я вспомнил про рыбу, оставленную в багажнике.

— Константин Константинович, я тут рыбу привез, — я рассказал о розыгрыше на озере Джордж. — Она смердит немного.

— Давай ее сюда. Сейчас пожарим ее и съедим. Мышь, Месяц нам привез тухлой рыбы. Пожарь, пожалуйста.

Он вышел меня проводить, вспомнил о частушках, которые я пару месяцев назад отправлял ему по почте. Собственные частушки для правдоподобия перемешал с общеизвестными, каноническими.

— Хороший материал. Аутентичный. «Как у нашей тети Даши завелись в пизде чуваши». Про Айги[85]. Как пить дать, про Айги!

С четверга на пятницу

Депрессия. Мерехлюндия. Сплин. Беспричинная хандра. Тоска. Володя Гандельсман пребывал в этом состоянии постоянно, а я, как человек вежливый, ему подражал. Недаром живем вместе. Разделяем общие тяготы. По мнению Володи, тягот я вообще иметь не мог, потому что у меня богатый папаша. Я соглашался. Не мог. Но желание спрыгнуть с проезда или небоскреба мог иметь вполне.

Он все время сидел на своем футоне с мрачным лицом, записывал мысли про Пушкина или еще какую-нибудь ерунду, от которой настроение лучше не станет. Своему гостю я предложил самую хорошую комнату — в смысле гостиную. Дубовый стол и стул. Два больших окна на улицу. Разрешил пользоваться принтером, унитазом и душем. Делился с ним последней крошкой хлеба и каплей водки. Мы жили чинно и размеренно.

У Володи было большое полотенце, которым он пользовался по науке. Центральной частью он вытирал тело, нижними уголками — ноги, а верхними — волосы и бороду. Пол мы мыли тоже только под собой — там, где кто ходит. Володя — около футона, я — в остальных местах.

— Почему мы с тобой такие умные, но бедные, — часто сетовал Володя. — Посмотри вокруг. Уроды. Американские уроды — и все при бабле.

— Они живут в долг.

— Пусть дадут ссуду и нам.

Я был бы рад, если бы нас с Володей обеспечили кредитами и грантами. Наша схема с Эриком и «американскими дедушками» чужих людей в себя не допускала. Мы внутри этой схемы сами чуть не перестреляли друг друга, а тут — поэт, нежная душа, мрачный лоб.

Володя ненавидел людей с мобильными телефонами, мужчин в шортах, гуляющих по городу, поэтов, составляющих ему конкуренцию. В круг моих интересов эти персоны не входили.

Я не был настолько зациклен на деньгах, как обедневшие аристократы или полуголодные пролетарии. Питался просто и изящно. Тем, что попадется. От гамбургера до фуа-гра. Когда Петя Вайль красочно описал, как вчера приготовил кролика в белом вине, я признался, что для экономии времени пью сырые яйца.

Основной нашей пищей была закуска. То, чем можно закусить водку. Наш общий друг Андрей Грицман решил, что Варик-стрит, 47, превращается в клуб самоубийц. Поэты, свихнувшиеся на почве бедности, неразделенной любви и пьянства. К этому образу мы отнеслись с юмором, даже старались ему соответствовать, однако переход за грань отчетливо чувствовал каждый из нас. Мы пили, но, к примеру, ни разу не дрались. И не спорили, чьи стихи лучше.