Дядя Джо. Роман с Бродским - [51]

— Можешь перевести то, что он сказал? — ритмизованный звук чужой речи произвел на нее впечатление.

Стихотворение я помнил наизусть. Сходу сделал подстрочник, не упустив ни одной детали. Для американского слуха и миропонимания оно звучало странно. Тюрьмы, изгнанья, вопли варваров. Сплошной девятнадцатый век.

— О чем это? — спросила она, видя мое возбуждение. — На мой взгляд, слишком пафосно. И потом, сорок лет — разве это старость? Даже для женщины это хороший возраст. Вот у Эрнста жизнь действительно оказалась длинной. Он для этого умирал два раза на войне.

— Это стихи Бродского, — признался я. — О том, как жизнь его мучила-мучила, но он ей все равно благодарен.

— Все люди должны быть благодарны богу за то, что он дал им жизнь, — пожала плечами Маргарет. — Прочитай-ка всё по порядку.

— Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке и т. д.

— Сколько лет он сидел?

— Он был в ссылке, на поселении. Поэт — существо ранимое.

— Это такой художественный прием, — сказала Маргарет. — Он в деревне сидел, а не в концлагере. Нужны эффекты, чтоб запомнилось. Хемингуэй работал в Красном кресте. Его тут же ранило в ноги, и он долго лечился в Европе. Роман написал. Попрощался с оружием, будто был солдатом. Tenente, лейтенант. Мальчишество.

— Дальше он перечисляет факты биографии. Встречи с важными персонами, азартные игры, живописные места, занятия сельским хозяйством, желание одеваться по последней моде, трагические случайности, чуть было не приведшие к его смерти. Он сожалеет, что бросил страну, что его вскормила.

— Его же пытали в клетке? Почему он сожалеет?

— В Советском Союзе была такая навязчивая идея. Мы дали вам бесплатную медицину, бесплатное среднее и высшее образование, а вы нас предали.

— Он даже школу не окончил. Какое тут предательство?

— Оборот речи такой. Родина-мать. Ты нас вскормила. Он говорит, что «жрал хлеб изгнанья». Он сам страну бросил, или она его изгнала?

— «Из забывших меня можно составить город», — процитировала Маргарет. — Красиво. У него что, было так много знакомых? Или опять для красного словца? Что там дальше? «Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна». Экзотика. — Она перевела дыхание. — Дыма, ты слонялся в степях, помнящих вопли гунна?

— Я там родился.

Маргарет любила находить истинную подоплеку явлений. Сериал «Спасатели Малибу» транслируется для того, чтоб мужики смотрели на спортивных баб в купальниках. Краткие победоносные войны устраиваются, чтобы повысить рейтинг правителей.

— Я знаю, за что он получил Нобелевскую премию. Вспомнил вопли гунна и обедал черт знает с кем во фраке. О боже!

Я потрогал ее за коленку.

— Не пиши таких стихов. Я не буду тебя уважать. Тебе дадут премию за что-нибудь другое. Ты в тюрьме сидел?

— Нет, только в милиции, по мелочам. За хулиганку. За пьянство. Один раз завели дело за контрабанду.

— Но в клетку вместо зверя входил? — заржала Маргарет.

— Я этой зимой входил в клетку вместе со зверем.

Жданов на одном литературном фестивале ударил Курицына кружкой по голове. За правду. За настоящую литературу. В результате — сотрясение мозга, скандал в благородном семействе. Будучи в Москве, я решил литераторов помирить. У Саши Иванова на Новокузнецкой, в издательстве Ad Marginem, шла презентация, переходящая в банкет. Мы попали вовремя. Успели хряпнуть.

К нам подошла супруга Вячеслава и прогнала нас. Мы расстроились. На Павелецком вокзале для поднятия настроения я спел две строчки «По полю танки грохотали…». У ментов в 22 часа была пересменка. Нас тут же посадили в луноход и отвезли во 2-е отделение милиции. Здесь я уже бывал за исполнение еврейской песни «Хава нагила». Нас со Ждановым заперли в клетку, где кроме нас на нарах лежала женщина легкого поведения. Она делала вид, что спит. Денег у нас с Ваней не было. Оставалось ровно на две бутылки пива. Мы заявили, что будем жаловаться в ЮНЕСКО. Больше всего наседал Ваня. Он рычал как раненый зверь и бился головой о прутья клетки.

— Про вас будет статья в «Литературной газете», — угрожал он.

Я помалкивал, потому что хотел по малой нужде и страдал. Иван горячился. Нас разлучили. В карцере я отлил на голову одного из арестантов в кромешной тьме. Здесь было можно курить. Я наслаждался покоем. Из моего рта раздавалась лишь благодарность.

Тем временем менты вызвали к себе женщину легкого поведения, исполнявшую роль подслушивающего аппарата, и та сообщила, что мы — пусты. Меня выгнали на улицу первым. Минут через пять появился Иван Федорович, и мы направились с ним в киоск за пивом.

— А сухую воду ты пил? — подозрительно спросила Маргарет.

— А что это?

— Порошок такой. Употребляется в пожаротушении, в косметике.

— Порошок пить нельзя, — сказал я. — Поэт использовал какой-то известный только ему образ. Может, он имел в виду, что пил только водку?

— Нам тоже не мешало бы выпить, — согласилась Маргарет.

Два ведра святой воды

Утром следующего дня мы жарили каштаны, разгрызали их зубами и заполняли шелухой мусорные мешки. Эрнст, появившийся забрать какие-то бумаги, на время присоединился к нам, съел несколько орехов и, сославшись на дела, удалился. Первая половина дня прошла в ритме: кухня — постель — кухня.