Дядя Джо. Роман с Бродским - [49]

Перетаскиванием камней я занимался и после ухода из Стивенса и перемещений по стране из штата в штат. Убийство Крюгера, смерть Дяди Джо, Ельцина и Фиделя Кастро никак не повлияли на мой выбор. Я составил план того, что должен сделать. И его выполнил. Гордости по этому поводу не испытывал. Мне казалось, что я выполнил часть предначертанного мне и сейчас, отслужив, могу отдохнуть. Или подурить как-то иначе. Не случайно же я прилетел в родной город записывать свои песни.

Кладбище к моменту нашего его посещения с Васей Вертинским было законсервировано. Кое-где еще осуществлялись подзахоронения, но службы не работали. На могиле у друга моего детства Евгения Пельцмана я был очень давно, однако место нашел без труда. Он был похоронен в еврейской части погоста, а она здесь небольшая.

— Помянуть решил? — спросил меня Вася с надеждой.

— Не пью уже лет десять, — сказал я. — Ресурс исчерпан.

— Болеешь?

— Типа того.

Поначалу я хотел положить все собранные за жизнь каменюки в Иерусалиме, у храма Гроба Господня. Здесь, на Голгофе, воскрес Первенец из мертвых, да и первочеловек Адам похоронен у ее подножия. Мысль вывалить священное добро на могиле старого друга возникла сегодня. Зря я, что ли, приперся в родные края? Евгений Пельцман тоже был человеком колена Израилева и, хотя из мертвых не воскресал, моего участия в посмертной жизни заслуживал. Он погиб, разбившись на машине по дороге из Энска в Томск. Обкуренный водила, который вез его с подругой и маленьким ребенком, не справился с управлением и налетел на КамАЗ. Пельцман погиб — единственный из всей компании.

Ему оторвало руку и ногу. Общие друзья о гибели Евгения не переживали. К 1993 году он полностью переквалифицировался в бандиты, задолжал знакомым и незнакомым, кидал всех направо и налево. Я любил его. Мне его нравственный облик был фиолетов.

Вертинскому я ничего объяснять не стал. Подумает, что я бешусь с жиру. Объехал весь мир ради каких-то камушков. Теперь вот выдуривается. Никому ничего невозможно объяснить — можно только действать, говаривал Эд Фостер.

Я взял лопатку, стоящую у соседнего памятника, продолбил внушительного размера лунку и без содрогания вывалил в нее содержимое рюкзака. Удивился, что никаких эмоций при этом не испытываю. Эмоции были, когда я лазал по скалам как горный баран или спускался в пещеры с зажигалкой. Я засыпал разноцветные камушки землей, потом припорошил снегом.

— Что это? — спросил Вася.

— Обещал ему привести земли с Земли обетованной.

— Евреи есть евреи, — согласился Вертинский.

Оторвал сосульку от стоящей рядом березы, попробовал ее на вкус.

— Слушай, Сема, а ты Бродского видел?

Я вздрогнул. Вопрос его по прошествии времени звучал комично и вообще походил на фразу из анекдота.

— Видел, — сказал я мрачно.

— Ну и как?

— Что тут скажешь. Матерился он много.

— Почему?

— Считал, что Нобелевскую премию получил незаслуженно.

— Почему?

— Да потому, что ее должен был получить я.

— Ты? — Вертинский обомлел от такого нахальства. — Ты-то почему?

— Пишу лучше. Больше сделал для мировой культуры. Я просто не треплюсь об этом на каждом углу, как некоторые.

— Ну ты даешь, — сказал Вася, не поверив ни одному моему слову. — И что же ты сделал?

— Это прозвучит в правильном месте в правильное время, — ответил я. — Поехали домой.

— Купи мне водки, — сказал он. — Я твоего нехристя помяну.

Я дал ему денег и попросил выпить одному или с другом.

— Не надо никого поминать, Вася. На могилах у евреев пьют кофе.

Часть пятая. Два ведра святой воды

Справочник мистера Крюгера

Береговушки рыскали по-сучьи.

В предчувствии недетских холодов

густела кровь в скрещенных жилах сучьев

и закипала в мускулах плодов.

По 95-й дороге, тянущейся от Флориды до Вермонта, мне приходилось ездить часто. В основном на Greyhound, дешевом автобусе, цена билета на который, по правилам компании, не превышала 99 долларов. Путешествие в общественном транспорте всегда предполагает общение. Покупая билеты, я однажды разговорился по телефону с кассиршей и предложил ей выйти за меня замуж.

— Я черная и толстая, — сказала она.

— Пластическая хирургия делает чудеса, — нашелся я.

В другой раз пил сухое белое с тщедушным словаком, предпочитавшим говорить со мной на ломаном русском. Засыпающий автобус велел ему замолчать, и я так и не узнал его тайну. Познакомился с осетином, который участвовал в обоих российских путчах на стороне народа только для того, чтобы свалить в Америку.

— Других целей не было? — спрашивал я его.

— Какие там цели? В Рашке нечего делать.

— А зачем лез под пули?

— За свободу. Хотел уехать и организовать здесь свой бизнес.

— Организовал?

— Нет. Но всё на мази.

Я немного повзрослел. Если ты ничего не можешь изменить — молчи. Или делай революцию. В нашей компании с Фостером повелось, что политика — зло, а разговоры о ней — его умножение.

Меня занимал справочник, подаренный чокнутым боцманом в кафе на Файв-Пойнтс. Заявить, что ты написал все стихи в этом мире, — диагноз. Но полет мысли — красивый. В молодости, при явном переизбытке творческих сил, мне тоже приходили такие мысли в голову, но на гипотетическом уровне. Я слушал радио, листал книги и удивлялся — почему все это написал не я. Ведь мог бы. Я успокаивал себя тем, что это — бессмысленно. На свете не существовало ни одного произведения или автора, которому я бы завидовал. Я был благодарен людям, что они постарались и написали что-то, избавив меня от лишней работы.