Дядя Джо. Роман с Бродским - [31]

С Фостером мы посетили могилы Эмили Дикинсон и Генри Дэвида Торо. Первая, по-моему, никогда не выходила из дома, второй — играл в Робинзона Крузо в шалаше у реки, ежедневно получая провизию от родни. Амеры странно понимают пафос поэтического подвига. У дома Мелвилла я подобрал желудь, чтобы посадить дуб у себя на родине. В доме Ральфа Уолдо Эмерсона[36] купил его портрет, которым украсил спальню на Джефферсон. Эмерсон нравился мне попыткой культурного изоляционизма, попыткой оградить Америку от бесстыдной Европы. Теперь бесстыдство переместилось в саму Америку, и если бы она замкнулась в себе, всем стало бы только лучше.

В Брауновском универсидете в Провиденсе мы читали стихи. Я читал последние вирши, хронологически относящиеся к периоду реформ в Союзе. В стихотворении «1991» говорилось об «аквариуме в детской тюрьме», «стирке кружевного белья», о «тираде, которая хочет пробраться на чужой материк через турникеты советской таможни», об «отчаянном споре с Человеком дождя» из одноименного фильма. Ничего конкретного. Красивый разговорный шум.

Меня обступили ровесники, взволнованные тем, что ничего об этом не знают.

— Телевизор не смотрите?

— А кто его смотрит. Что скажете про девяносто первый?

— Тоскливей, чем пыльный аквариум в детской тюрьме, — объяснял я.

Мы приехали в компании с поэтами Леонардом Шварцем, Мингжу Ли, Джо Донахью, Саймоном Петитом. Ночью брели по лесу до дома Розмари Уолдроп[37], который пустовал на время ее поездки в Европу, и подражали голосам животных на разных языках. На английском, китайском, немецком и русском звери кричат по-разному. Американцы считают, что баран издает звук «баа», я считаю, что «бээ». У меня образовалась приличная американская компания. К ней впоследствии примкнули демократические иранцы и турки. Вели себя до напряжения прилично, будто завязавшие алкоголики. Местная предупредительность казалась мне провинциальным варварством. Я не понимал, почему должен со всеми сюсюкать и называть поэзией то, что ею не являлось. Не мог избавиться от чувства превосходства и часто подшучивал над коллегами.

— Зачем писать «Великого Гэтсби», если написан «Граф Монте-Кристо»? — повторял я вслед за Довлатовым.

— Зачем я пойду в Музей холокоста, когда евреев освободили русские, а не американцы?

Свой скепсис я передавал «черноротикам». Шутки иногда получались удачными. Вместе со мной смеялись даже американцы. Высокомерным я не был. Работала свежесть восприятия, глаз молодежи еще не замылился.

Кодекс Запада

В молодости я слышал «сердце мира». Это не всегда стук, это скорее гул, идущий откуда-то из глубины земли и наполняющий тебя уверенностью, что ты прав. Путь саморазрушения тоже может быть правильным. Я хотел попробовать все, что существует на этом свете, но это «все» попробовало меня. Я прыгал из отходящей электрички на перрон, приземлившись в сантиметре от бетонного столба; допивался до того, что бегал по Хобокену за неграми с молотком; заказывал самых страшных проституток в городе и курил с ними траву; отобрал у китайского дворника метлу в Манхэттене и подметал улицу, пока тот не сообщил мне, что владеет приемами самообороны; сдуру дал пощечину Маргарет из-за какой-то неоправданной пьяной ревности, но тут же испугался и извинился.

— Я хочу быть с тобой. Остальное — второстепенно, — заявил я, когда она сказала, что на свете есть вещи, через которые она не сможет переступить. — Марго, я протрезвел. Люби меня, как я тебя.

Она внимательно посмотрела на меня и, кажется, поверила.

Человека, который жаждет славы или боится смерти, видно за версту. Неприятное зрелище. Я представлял собой нечто обратное, но такое же мерзкое. То, что со мной было, являлось истерикой. Издержки свободы и дурного воспитания. Если ты молод и глуп, никакое «сердце мира» не поможет. Оно может только намекнуть, предостеречь. Остановить дурака способны лишь органы правопорядка.

Вероятно, Фостер понимал меня. Вряд ли он был таким в юности. Но его тусклый взор при моих россказнях о России вспыхивал. Он любил скорость. Был прирожденным мотоциклистом. В быту держался сдержанно, дистанцировался от всех. Разговаривал тихо, но только пока речь не заходила о поэзии. Официоза не любил. Финансовый капитал, правящий миром, ненавидел. При появлении на экране «Черепашек-ниндзя» стыдливо выключал телевизор.

— Представляю, сколько они заработали на этом дерьме, — говорил он.

Несколько лет преподавания в Турции расширили его кругозор настолько, что он усомнился в американских ценностях. Слушал там «Голос Америки», с ужасом сообщил мне:

— Они же всё врут!

Фостер в своих поисках был одиночкой, «истинным эмерсонианцем, полагающимся только на свои силы». Мой гедонизм и цыганщина были ему не по нраву, но он относил их к издержкам возраста. В поэзии ставил на лаконичный стоицизм, камуфлирующий отчаяние, которое американской поэзии не свойственно. Писал стихи в виде «элегантных портретов неопределенности». В этой неопределенности был предельно исповедален. Пуританин — честный человек по определению. Он всегда был готов прийти на помощь другу. Мне он казался удивительно смелым.