Дядьки - [23]

Тюрьма сломила Гастела пополам. Былая жизненная активность сошла на нет. Хандра обернула его скользкими покрывалами, и прежде горящие глаза стали мутными, как слизь. Что говорить: апатия и отрешенность не лучшие спутницы в заключении. Безвольного и надломленного Гастела считали на зоне «сдвинутым». Ему говорили «иди», и он шел, давали еду, и он ел. На прогулочном дворике Гастел еле шевелил ногами и ни с кем не заговаривал. Жизнь была прожита. На третий год отсидки он подхватил туберкулез, который невероятно быстро проник в глубокие ткани. Умер дядя Гастел в тюремной больнице, за два года до выхода на свободу и за четыре дня до своего сорокалетия.

Аристократ из Амироджан

Словно блюдя принцип равновесия, мой дядя Саша был полной противоположностью остальным дядькам, уравновешивая собой присущую другим ретивость и вспыльчивость. Он не курил сигарет, никогда не пробовал анаши, пил не более трех стопок водки по праздникам, презирал завокзальных и никогда не говорил о покоренных им женщинах. Дядя Саша не был моим кровным дядей, а приходился мужем Роксане, родной сестре моей матери. Даже имя он носил нетипичное для нашей среды — Александр. На фоне других, затерявшихся в готическом частоколе имен, это как-то резало слух. Старшие именовали его Александром — не Сашей, как мы, дети, словно намеренно подчеркивали его несоответствие всем параметрам кодекса и традиции. Ко всему прочему он избегал бурных застольных дискуссий, предпочитая молчать и слушать. Считал, что только идиот может гордиться репутацией хулигана, наркомана, картежника и бойцового петушка с перекроенным вдоль и поперек лицом и вечными карточными долгами. Взгляды свои на этот счет озвучивал без извинительных ужимок, не стесняясь болезненной реакции родственников, чьи чада умудрялись сочетать в себе все перечисленные репутации сразу. Будто пытаясь на корню извести все соответствия с завокзальными крутанами, дядя Саша выбрал наименее популярную из всех возможных работ — художника-оформителя в районном Доме творчества.

Писатель восемнадцатого века свое описание дяди Саши начал бы так: «Его стройный и изящный скелет обнаруживал в нем породу…»

Всегда выдержанный и немногословный, облаченный в костюмы светлых тонов, он снискал себе море поклонниц, любивших его тайно. Тонкий орлиный профиль, четкий рисунок губ, взгляд утомленного плейбоя и сплошная ранняя седина должны были принадлежать скорее французу, чем жителю пригородного района Баку — Амироджаны.

Это место было действительно странным. Небольшой кусок суши, с трех сторон окруженный черными, затянутыми в нефтяную пленку озерцами, больше напоминал декорацию к фильму о привидениях, чем жилой поселок. В некоторых частях этих страшных водоемов густота нефти переходила в мазут. Черная и тягучая масса с торчащими из нее обломками стульев, шкафов и прочей погибшей мебели производила гнетущее впечатление. Картина черной пустоты, поглощающей остатки былой, созданной для жизни и уюта предметности, внушала мне священный и болезненный страх. Тогда, в детстве, именно таким представлялся ад, и сейчас он видится мне таким же: пустым и вязким, одиноким и безысходным.

На суше в ряд располагались дома, между ними лежала дорога, уходящая в город. Бутафорность Амироджан дополнял дом, вернее, фантастический замок, выстроенный одним архитектором за тридцать с лишним лет упорного труда. Без этого дома район Амироджаны так и остался бы зиять темными пятнами по обе стороны от серой дорожной ленты, точно пустые глазницы, разделенные белой костью переносицы.

Общий овал этого дома, выкрашенный фиолетовыми и оранжевыми красками, венчался пятью резными разноцветными башенками: тремя коническими и двумя похожими на луковицы. На самую большую, центральную, башню был водружен оцинкованный петушок на посеребренной спице. Снаружи дом был украшен фигурками зверей из глины и камня. Это строение высилось над одноэтажным однообразием прочих домов так неестественно и превосходяще, что походило на замок доброго волшебника, противостоящего царству обреченности и тоски. Уже стариком архитектор завершил постройку, а спустя год умер одиноким и бездетным, в полной гармонии с заоконным пейзажем. Умер, окруженный расписными скульптурами из красной глины и туфа.

Может, этот дом, а возможно, и врожденное чувство цвета вывели моего дядю на скорбную тропу искусства.

Семья дяди Саши тоже была необычной для нашего круга. Его отец, дядя Серго, строгий и честный человек, воевал четыре года и дошел до Берлина. Был контужен и дважды ранен. Поймал и доставил в штаб трех «языков». В День Победы черный пиджак дяди Серго помпезно отливал золотом орденов и медалей. После войны он работал каменщиком, столяром, часовщиком, токарем, слесарем. Имел славу мастера по шести специальностям. Особенно удавалось ему плотницкое дело. Вот уж где ему не было равных! Дерево слушалось его, как доброе дитя родителя. Это мастерство со временем передалось сыну Александру. Человеком был крайне принципиальным. Боготворил труд и честность. Презирал бездельников и лгунов. Детей своих воспитал так, что до конца его дней они обращались к нему и к матери только на «вы». Мать дяди Саши вела домашнее хозяйство и при властном муже умудрилась не потерять характера, оставшись гордой и величественной женщиной. В общем — трудовая семья с классическим, дворянским укладом.