Двуполое чадо - [4]
Кончив распевать псалом, он клал перед богом несколько земных поклонов и обращался с мольбою к бодхисаттве о даровании ему наследника-сына. Лишь после всех этих» церемоний он шел принимать пишу или отправлялся по своим делам. Обряд во славу бодхисаттвы он совершал ежемесячно и в определенные дни, коих всего было десять. Вы спросите, какие это дни? Число первое, восьмое, четырнадцатое, пятнадцатое, восемнадцатое, двадцать третье, двадцать четвертое, двадцать восьмое, двадцать девятое и тридцатое. Если месяц был коротким, вместо тридцатого числа обряд совершался двадцать седьмого. Кто-то из знакомых решил, что эти числа запомнить слишком трудно из-за полной бессвязности и предложил записать их по-иному, в виде двух фраз: «Единица, восьмерка, четверка и еще пятерка с восьмеркой; тройка, четверка, восьмерка и еще девятка с десяткой»! Эти две фразы легко читались, а потому забыть их было совершенно невозможно. Была в этой привычке богача Дацина одна особенность, свидетельствовавшая о том, что бодхисаттва Чжуньти – божество весьма диковинное и любопытное. Вряд ли случайно то, что в дни поста кто-то непременно звал Дацина на пирушку и, наоборот, когда он не постился, его на пиршество никто не приглашал.
Надо вам знать, что в дни поста сердце человека должно быть предельно чистым с самого раннего утра. Каждый, разумеется, об этом помнил, поэтому вряд ли кто-то осмеливался позвать постника с утра бражничать. Однако к вечеру из-за множества разных дел, коими всегда забита голова человека, он обычно забывал о своей заповеди, а потому при виде мясного блюда мгновенно хватался за палочки. И тут он вдруг вспоминает про свой запрет, а между тем кусок мяса или рыбы уже торчит у него в глотке. А может, даже уже опустился в желудок, и пищу никакими силами оттуда не извлечь. Однако наш Ши Дапин был не таков, он имел крепкую волю и цепкую память. За те двадцать лет, пока он постился, вплоть до дня, когда ему стукнуло шестьдесят, он ни единого раза не забыл про свое строгое правило. Но, увы, его искреннее желание иметь дитя до сих пор так и не осуществилось. Наступил день его рождения, когда ему исполнилось ровно шестьдесят лет. С утра поднявшись, он низко поклонился Небу и Земле, после чего подошел к Зерцалу Бодхисаттвы Чжуньти и промолвил:
– Бодхисаттва, твой ученик вот уже двадцать лет верой и правдой служит тебе. Целыми днями (а их было немало) я возжигал перед тобою благовония и клал низкие поклоны – думаю, совершил их предостаточно. Я слезно молил, обращаясь к тебе с искренней просьбой. Говорил я столько раз, что даже самому надоело. Но, как видно, в своей прошлой жизни совершил я немало грехов и понаделал много дурных дел, а потому в нынешней жизни так и не смог получить дитя-наследника. Или ты не способен передать мою просьбу Яшмовому Владыке? Ведь она столь ничтожна! То, что я останусь без наследника, еще можно как-то понять. Но ведь что получается? Человек верой и правдой без малого двадцать лет служит Будде, и вдруг однажды он становится нежитью, которой некому приносить жертвы. Значит, в глазах других людей, кто к добрым делам относится не столь честно и рьяно, я выгляжу посмешищем. Люди непременно скажут: вот человек, имевший самые добрые намерения, а сына себе так и не смог выпросить! Выходит, он не удостоился небесной милости. Между тем я всю жизнь нес тяжелую ношу, которая оказалась совершенно бесполезной. Для ныне живущих людей это может послужить основанием, чтобы оклеветать нашего Будду, а некоторые даже отвергнут его Путь. Но тогда и мои собственные грехи в будущей жизни еще больше усугубятся. О Бодхисаттва, яви свое милосердие, подари мне чадо! Пусть не будет он всеобщим любимцем, пусть не станет богатым и знатным. Пускай даже будет он бестолковым, глухим или косноязычным (ну прямо самый паршивый кусок черепицы) – все равно я буду счастлив. Старик испытывал такое отчаянье, что готов был зарыдать, но вовремя остановился, поскольку испугался, что его горькие стенания в день рождения могут принести несчастье.
Поздно вечером, когда гости, выпив заздравные чары, разошлись по домам, хозяин с женой отправились почивать. Нынче они легли на одну кровать, вдруг решив продолжить свой праздник под одеялом. Вскорости они уснули. Посреди ночи Дацину приснился сон, будто стоит он днем возле зерцала и высказывает перед ним свои обиды. Слезы, которые он едва сдерживал утром, вдруг излились вместе с горьким плачем. Его стенания были столь жалостны, что могли разорвать на части человеческую душу. И тут кто-то из-за зерцала ему говорит:
