Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [147]
Рожденные хладным рассудком доводы до пылких балканских сердец не доходили, обстановка накалялась.
A. M. Горчаков в мыслях своих заглядывал в далекое будущее, и в них появлялись сюжеты, оглашению не подлежавшие и предназначенные для ознакомления с ними лишь узкого круга доверенных лиц. Он задавался вопросом: а что же произойдет после падения османского ига? И ответ звучал неутешительно: не райские кущи виделись ему на Балканах, никаких иллюзий насчет единства населявших их народов он не питал. Только Россия в состоянии сцементировать разделявшие их различия: «Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от их ига, христиане последуют дорогой своих материальных интересов. Мы для них прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать». И на сцене появятся западные державы со своими товарами и капиталами, предпринимательским духом, поддерживаемые таким весомым фактором, как готовые вступить в дело эскадры. У них же в запасе имеются конституционные соблазны[625].
Царский министр Горчаков скромно умалчивал об одной неприятной истине: вставая на ноги, обретая самостоятельность, балканцы в поисках образца в государственном строительстве обращали взоры к конституционному Западу, охотников подражать самодержавию не находилось, что могло обернуться утратой позиций в регионе. Горчаков тревожился: Балканам угрожает «внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывающее широкое поле для иностранного влияния» (понятно, откуда). Он писал несколько завуалированно, но определенно: их ожидает встреча с «восходящей западной цивилизацией» на фоне слабеющих религиозных традиций, связывающих их с Россией[626]. Министр понимал, он оставляет преемникам тяжелое и хлопотливое наследство.
На вторую половину 1860-х годов пришлись потрясения в Османской державе, связанные с подъемом сербского и греческого национального движения. Успехи последних лет вдохновили князя Михаила Обреновича на новые дерзания: удалось укрепить автономию княжества, вооружить армию, добиться срытия двух крепостей на сербской территории, оставалось еще четыре, но замыслы князя шли дальше. Он и его министр И. Гарашанин занялись подготовкой восстания с целью объединения турецких сербов в княжестве (об австрийских речь пока не шла). Обратились прежде всего в Цетинье к черногорскому князю Николаю. Сразу начались сложности: тот заподозрил, что дело закончится присоединением маленькой Черногории к своей более населенной и сильной соседке. Его пытались утешить рангом принца и щедрым денежным содержанием. Николай предпочитал иную комбинацию: в случае пресечения одной из династий оба княжества объединяются под скипетром уцелевшего. Расчет был шит белыми нитками: Михаил Обренович бездетен, и после его кончины совсем молодой Николай Петрович Негош имел все шансы унаследовать сербский престол. Стороны не смогли договориться и о намечаемом разграничении в Боснии и Герцеговине. Все же договор о подготовке восстания для объединения сербских земель, при немалом участии российской дипломатии, был подписан 23 сентября (3 октября) 1866 года. Далеко не гладко шли переговоры с греками, те, при разделе подлежавшего завоеванию, претендовали на всю Македонию, сербы, естественно, требовали присоединения населенных славянами районов провинции. О возможных претензиях с болгарской стороны и те, и другие как-то забыли. Российская дипломатия, заинтересованная в сделке, воспользовалась приездом в Петербург короля Георга на обручение с великой княжной Ольгой Константиновной для того, чтобы умерить греческие аппетиты. 2 (14) августа 1867 года состоялось подписание договора, по которому Сербия выставляла на поле боя 60 тысяч человек, а Греция 30 тысяч и флот[627]. Переговоры с молодым румынским князем К. Гогенццоллерн-Зигмарингеном завершились заключением скромного соглашения 20 января (1 февраля) 1868 года. Стороны заявили о своем стремлении способствовать прогрессу «в соответствии с их законными автономными правами» и выразили желание содействовать развитию взаимной торговли. Но главное, что молчаливо подразумевалось, – Румыния в случае войны обеспечивала сообщение с Россией.
А в отечественной дипломатии обнаружилось различие во взглядах между A. M. Горчаковым и посланником в Стамбуле Н. П. Игнатьевым, возведенным в 1867 году в ранг посла. Министр опасался непродуманных шагов, глава военного ведомства Д. А. Милютин твердил о неготовности армии к войне, а Игнатьев верил, что объединенные славяно-греческие силы одолеют Порту. Подчиненные ему консулы деятельно способствовали выступлению, а сам он руководил работой офицеров-разведчиков по сбору информации о состоянии турецкой армии. В письмах родным Николай Павлович изъяснялся откровенно: «Инструкций мне не нужно. Путного и своевременного ответа никогда не дождешься от МИД». В семейных преданиях он запечатлелся таким: «Характер Игнатьева представлял причудливую смесь театрального блефа, грубоватой прямолинейности, взрывчатого славянского темперамента и политического коварства»
