Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [145]

Российская дипломатия успешно приспосабливалась к новым условиям существования. Планы модернизации или европеизации Османской империи за стадию сочинения бумаг не выходили, христианское и мусульманское население по-прежнему разделяла стена отчуждения, недоверие к суете турецких реформаторов вокруг образования единой османской нации не проходило. Балканские народы хотели не в османов превращаться, а возрождать свою древнюю государственность, и тут в поддержку им раздавался голос российской дипломатии: северная держава готова и словом и делом способствовать прогрессу. На балканской почве произошли свершения исторического масштаба для региона – родилась Румыния, укрепилась автономия Сербского княжества. Греция обзавелась Ионическими островами, Белград и Афины готовились бросить вызов всей системе турецкого господства.

Но раны, нанесенные Парижским миром 1856 года, кровоточили. Вопрос о нейтрализации Черного моря, о запрещении держать в его акватории военный флот и оборонять южные пределы империи с места не двигался. И в числе стражей постылых для России условий трактата состояла Франция. A. M. Горчаков был суров в оценках: «Отсутствие военного флота на Черном море ставит нас в положение худшее, нежели в 1854 году перед лицом преобладания западных держав». Восточный вопрос может быть решен только на европейском уровне. Подобный вывод вытекал из его концепциоиного подхода[613].

Отклик российские пожелания встречали лишь в Берлине. С немецкой педантичностью в критические моменты в Петербурге появлялся высокий прусский представитель с заверением, что страна нисколько не заинтересована в сохранении ущемляющих интересы России статей трактата и готова поддержать их отмену. Ставший в 1862 году министром-президентом Отто фон Бисмарк прекрасно понимал, что нельзя 100-миллионному народу навеки запретить защиту своих границ, извлекая из этого выгоды поистине неисчислимые, в том числе и к ущербу для Франции, обеспечивая благоприятную позицию самодержавия к объединению Германии «железом и кровью».

Нотки разочарования сотрудничеством с Францией не заставили себя долго ждать. Уже 5 мая 1858 года Горчаков писал: «Некоторое время тому назад мы дали понять Наполеону, что результаты нашего политического соглашения с ним кажутся мне довольно бесплодными ввиду того, что каждый раз, когда дело идет о каких-нибудь интересах, он подчинял его доброй воле Англии».

Перспективы сотрудничества с наполеоновским режимом оценивались в Петербурге все ниже и ниже, а потом сникли совершенно. «Оказалось, что под личиной согласия с нами французское правительство не прекращало комбинаций наперекор нашим взглядам». Свое место в этих комбинациях занимало стремление Наполеона превратить Румынию в «оборонительный вал и агрессивный боевой пост против нас». Горчаков с тревогой отзывался об «агрессивной враждебности… и католических устремлениях» французской политики. Попытки заручиться поддержкой Парижа в отмене постылых условий договора наталкивались на отказ: они – единственный «материальный результат славной войны, из которой мы не извлекли никакой выгоды»[614].

Восстание 1863 года в Польше положило конец особым отношениям Франции и России. Британский кабинет и Тюильри возглавили поборников польского движения, в которые записались немало стран, начиная со Швеции на севере Европы и кончая Португалией и Турцией на юге. A. M. Горчакову пришлось взять на себя трудную и неприятную миссию – не допустить перерастания кампании протеста в нечто более опасное, вроде разрыва дипломатических отношений. В Петербурге царила тревога, опасались войны. Генералу Э. И. Тотлебену поручили подготовить укрепления Кронштадта к обороне. Прославленный военный инженер спросил, может ли он рассчитывать на несколько недель для проведения работ. Ему ответили – да. Сейчас нам эти опасения представляются преувеличенными, ведь даже во время Крымской войны британские морские лорды считали бессмысленным расшибать лбы о гранитные валы Кронштадта и Гельсингфорса. Но – что было, то было.

В. Г. Ревуненков в своем превосходном исследовании «Польское восстание 1863 года и европейская дипломатия» (М., 1957) именовал «европейское вмешательство за Польшу» «громоздкой колымагой», пассажиры которой занимали в плане геостратегическом совершенно разные позиции: Лондон горой стоял за сохранение Венской системы договоров, Париж домогался ее разрушения[615]. Кабинет ее величества, втянув Тюильри в конфликт с помощью французской общественности, с упоением возглашавшей: «Vive la Pologne!», первым же покинул колымагу.

Глава Форин-офис Д. Рассел разъяснил Палате лордов, что его совершенно ошибочно считали сторонником войны с Россией: правительство «ограничится представлениями, которых от него требует достоинство Англии»[616]. Посол в Петербурге Ч. Непир заверял, что протестные ноты – лишь «законная манифестация», за коей ничего не последует. Его французский коллега герцог Н. Г. Монтебелло полагал, что коварный Альбион затеял всю свару ради того, чтобы рассорить Париж и Петербург, чего и добился. Жонд Народовый заявил, что намерен отторгнуть от Москвы литовские, белорусские и украинские земли, некогда входившие в состав Речи Посполитой, чем идейно обезоружил своих зарубежных покровителей. A. M. Горчакову оставалось разъяснять оппонентам то, что им и так было известно: «Мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства». Даже безусловная независимость Царства Польского была бы для них не более чем ступенью для достижения дальнейшей цели – «владычества над провинциями, в которых огромное большинство населения русское», «расширения пределов Польши до двух морей»