Двойной Нельсон - [34]

— Я должен подписаться...

— ...вымышленным именем. Придумайте сами.

— Странно, никогда не думал о таком псевдониме!

— Возьмите имя любимого героя. Некоторые любят из истории, из литературы.

Чтобы не смущать новоиспеченного информатора, Путиловский отошел к печке, от которой и танцевали.

— Нельсон. Годится?

— Отлично!

И расписку завершила корявая строчка: «Нельсонъ».

— Вот мой адрес, домашний телефон и служебный. Можете оставлять мне записки на работе. Можете звонить и назначать свидания. Большое спасибо за понимание проблемы. Жду от вас информации. До свидания! — Путиловский крепко пожал руку «Нельсона». — Семь футов под килем, адмирал!

Как только за визитером закрылась дверь, «адмирал» встал перед зеркалом, прикрыв один глаз сложенной вчетверо купюрой, усмехнулся своему отражению, отражение усмехнулось ему, и оба стали быстро переодеваться к званому ужину — их ждали новые битвы и победы.

* * *

Остатки сна уходили в виде бессвязных сновидений, когда не сознаешь, что сон, а что явь, и любые призраки тревожат сильнее, нежели действительность. Душа еще поскуливает в непонятной тревоге, начиная понимать, что все пережитое — не настоящее. И вдруг в какой-то момент понимаешь, что настоящее еще страшнее и уж лучше было бы не просыпаться вовсе. Но поздно. Она проснулась.

Глаза Нина не открыла — вначале надо было понять, где она и что с ней. Костя погиб мучительной и глупой смертью. Это знание жило в ней несколько лет, хотя она узнала о его смерти совсем недавно — день назад. Или два?

Вместе с неизлечимой горечью утраты в ней родилось и новое, незнакомое прежде чувство полной свободы. Кости больше нет и не будет, жизнь надо начинать с чистого листа, и была в этом новом ощущении какая-то тайная злая радость, маленькая и гадкая, которую Нина гнала изо всех сил. Но радость приплясывала и показывала язык, понимая, что никуда от нее не денутся и к ней привыкнут, как быстро привыкают к какой-нибудь легкой хронической болезни, невидной и недосадной, лишь слегка отравляющей полноту жизни.

Человеку всегда кажется, что он знает себя много лучше других, но это действительно только кажущееся знание. В реалии он знает о себе гораздо меньше окружающих, которые всего по нескольким внешним признакам определяют его настоящее место в жизни, а он сам, обладая вроде бы полным набором своих мыслей, имеет о себе весьма смутное представление. И это представление называется театром в себе. Лживым театром. С плохим актером в главной роли.

После сильного снотворного мысли текли медленно, вращаясь в голове, как опавшие листья в водовороте, проплывая мимо берега по нескольку раз. Ее привели в приятную квартиру, где она... провела ночь? Провела. Спала одна в хорошо обставленной комнате. После этого никуда не выходила... Они завтракали с мужчиной. При сем присутствовали прислуга со смешным прибалтийским акцентом и кот с нечеловечески умным взглядом.

Кто был еще? Профессор. Ага, она потеряла сознание, и поэтому пригласили профессора. А сознание она потеряла после того, как Павел Нестерович сообщил о смерти Костика. Павел Нестерович — это из полиции. Охранка. Значит, она в охранке. Ее увезли туда, воспользовавшись слабостью и бессознанием.

Нина открыла глаза. Нет. Она не в тюрьме, а на своем старом месте, если можно назвать его старым. Она к нему уже привыкла.

В комнате царствовал полумрак, не скрывавший, однако, всего уюта обстановки. Нина лежала на старинной постели темного красного дерева с бронзовыми украшениями в виде стилизованных египетских сфинксов. Две сфинксовы женские головки по обе стороны Нининой головы печально смотрели вдаль, сквозь стены, не видя вокруг ничего хорошего.

Постельное белье цвета светлой фиалки было в меру накрахмалено и нежно пахло лавандой. Ночничок, что освещал комнату, прятался в углу под зеленым матовым абажурчиком, украшенным выдавленными по нему светящимися виноградными кистями.

Помимо кровати в комнате стоял шкап из карельской березы в новомодном стиле северного модерна, трюмо с пустой столешницей безо всяких флаконов и пудрениц, а также два креслица, одно у стены, а второе у кровати.

На прикроватном серело нечто пушистое и большое. Оно вдруг открыло глаза и оказалось котом, внимательно смотревшим на Нину. Глазное дно отливало зеленым фосфоресцирующим светом, отчего казалось, что к обычному ночнику прибавилось два кошачьих.

— Кис-кис, — прошептала Нина и выпростала руку из-под одеяла. Рука, как и голова, слушалась Нину с большим трудом.

Кот деликатно понюхал протянутые к нему пальцы, облизнул нос и на долгое мгновение прищурил глаза. После чего замурлыкал вначале тихо, потом все слышнее.

(В оставшейся позади молодости у Нины был кот, родительский, встречавший ее после долгих отлучек короткой обидой, перераставшей в благодарность за то, что она вернулась и восстановила ему ту единственно справедливую картину мира, к которой он привык с детства: семья, абажур, чай с молоком и молоко.)

Помурлыкав с минуту, кот встал, потянулся, спрыгнул с креслица, подошел к двери, просунул лапу в щель, открыл дверь и вышел.

«Сейчас появится эта женщина...» — лениво подумала Нина, и точно: за приоткрытой дверью мелькнуло лицо экономки.