Двойной контроль - [9]

Ах, ну да, была же еще и статья об утерянной наследуемости в журнале «Нейчур», за авторством Манолио и др., которая заканчивалась весьма примечательным пассажем: «Учитывая, что очевидное влияние генов на самые распространенные заболевания остается необъясненным, несмотря на выявление сотен сопутствующих аллелей, поиск утерянной наследуемости представляется многообещающим направлением, которое потенциально приведет к дальнейшим открытиям». В какой еще области науки нечто может быть «очевидным» и в то же время оставаться «необъясненным». В какой еще области науки отсутствие доказательств считается «многообещающим направлением»? Просто удивительно, что журнал, славящийся неимоверно строгим отбором научных работ, согласился опубликовать подобное некомпетентное и лицемерное заявление. Честнее было бы написать следующее: «После нескольких десятилетий исследовательской работы мы почти ничего не нашли, однако, поскольку мы посвятили свои карьеры этим бесплодным изысканиям, просим финансировать нас и дальше». Естественно, в будущем, возможно, найдутся кое-какие доказательства, но до настоящего времени самым ценным вкладом генетических исследований в науку стало то, что, насколько нам известно, сами гены почти не оказывают никакого влияния на формирование болезней, за редкими исключениями в виде моногенных заболеваний. К примеру, болезнь Тея-Сакса, гемофилия или хорея Гентингтона вызываются мутацией одного-единственного гена, а лишняя копия в паре 21-й хромосомы приводит к синдрому Дауна. Если не считать этих простейших примеров, достоверность генетической детерминированности приходится подпирать «совокупностью полигенных признаков» и «многофакторными ассоциациями».

Оливию очень раздражало ставшее до боли знакомым выражение «утраченная наследуемость», намекающее, что в один прекрасный день связи и ассоциации найдутся, как любимая кошка, если в витринах и на фонарных столбах расклеить достаточно объявлений. «Утраченное» предполагает, что до этого оно существовало, но, как показывают эксперименты, подобные ассоциации по большей части отсутствуют, а «утраченными» их объявили приверженцы заявленной доктрины, отказывающиеся пересмотреть выдвинутую ими гипотезу. Семантически это выражение из того же репертуара, что и «побочное действие» – фраза, долженствующая указывать на то, что среди лечебных воздействий того или иного лекарственного препарата нежелательные реакции возникают вроде бы случайно. Для пациента, страдающего слепотой или печеночной недостаточностью, «побочное действие» может оказаться не менее важным, чем основное воздействие лекарства. Сочтет ли подобные исследования «многообещающими» пациентка с депрессивным расстройством, которой долгие годы внушали, что ее болезнь связана с недостаточной активностью гена SLC6A4, а теперь выяснилось, что эта связь «утрачена» и что все это время больная возлагала надежды на лекарство, которого быть не может, отказываясь от существующих препаратов? Оливию, дочь двух психоаналитиков и сестру клинического психолога, больше всего бесило огромное количество затраченных денег и невероятное количество опубликованных статей, где всерьез утверждалось, что этот «ген-кандидат» вызывает депрессию; лучше бы эти деньги потратили на помощь тем, кто страдает депрессивными расстройствами, или, например, на ремонт разбитых дорог.

Как ни странно, именно профессор Мурхед, страстный борец за старую неодарвинистскую модель, подтолкнул Оливию к исследованиям в интересной и относительно новой области – эпигенетике. Оливия очень обрадовалась, когда ей предложили аспирантскую практику в лаборатории Мурхеда, но вскоре выяснилось, что профессор – записной ловелас, который весьма своеобразно, как, впрочем, и многие его коллеги, истолковывал выражение «совместная работа». Поскольку Мурхед рассматривал человеческую натуру исключительно с механистической точки зрения, каковую и изложил, с неотразимой смесью самодовольства и брюзгливости, в своем шедевре «Ненасытный механизм», Оливия решила, что его посягательства можно механически отвергнуть, но этот механизм словно бы жил своим умом, точнее, функционировал по вложенной в него программе чьего-то ума, потому как своего собственного ума ему по правилам не полагалось. Неизвестно, какой объем отпущенной ему свободы воли он задействовал, но, как неистребимый паразит, прислал Оливии письмо на тринадцати страницах с подтверждением своих любвеобильных притязаний и перечислением симптомов любовного недуга, среди которых были бессонница, отсутствие аппетита и возобновившийся интерес к поэзии. К счастью, свои непрошеные восторженные излияния он начал примерно тогда же, когда у Оливии возник интерес к эпигенетике, которую Мурхед считал очередным кратковременным поветрием и полагал, что его аспиранты впустую тратят на это силы и время, кои следовало употребить на усердное перемещение массивов данных по пустыне генетического фундаментализма, дабы воздвигнуть мавзолей, увековечивающий профессорскую репутацию. Оливия до сих пор помнила то время, когда при любом упоминании Мурхеда у нее портилось настроение, мимолетно, но неотвратимо, как при солнечном затмении, которое она на практике в Индонезии наблюдала с вершины холма, а тень луны, скользившая по верхушкам леса, своей необъяснимой темнотой повергала в молчание все живые существа. От мерзких профессорских поползновений Оливии удалось избавиться без скандала лишь потому, что она сменила тему докторской диссертации и с тех самых пор надеялась, что в один прекрасный день свершится его неминуемое падение, но Мурхед горделивой серной одолевал головокружительные вершины, перескакивая с одного опасного уступа на другой. Его даже произвели в рыцари, что, по слухам, не добавило его поведению ни рыцарского благородства, ни куртуазности. Оливия, питавшая к нему глубочайшее презрение, поставила себе целью не подавать на него жалобу, а разгромить его на его же поле и ниспровергнуть деспотическое, но на удивление популярное влияние его научной идеологии. Тем временем она стала научным сотрудником, что избавило ее от необходимости преподавать или читать лекции.