Двойник - [59]

Герману нравилось это уважение к семье, сохранившееся в канадском обществе, несмотря на все сексуальные революции, прокатившиеся по американскому континенту. Ему по душе было доверие мужей к женам и жен к мужьям. Правда, жены, на его взгляд, этим доверием несколько злоупотребляли

— не то чтобы не следили за собой, но в одежде предпочитали удобство в ущерб элегантности. Катю это раздражало, ее московская манера тщательно одеваться при любом выходе на люди здесь выглядела не очень уместно. Потому она так настаивала, чтобы Герман вступил в великосветский «Торонто-клаб», где можно демонстрировать парижские туалеты. Герману денег было не жалко, он без колебаний платил по десять тысяч долларов за билет на бал в Венскую оперу, но считал, что всему свое время и место, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но эти размолвки всегда оставались между ними, никогда не выходили за стены дома, мистер и миссис Ермаковы считались дружной, красивой парой.

Они и были дружной парой. С годами Герман все больше привязывался к жене, избегал нередких в первые годы семейной жизни интрижек на стороне, в поездках быстро начинал скучать, тянуло домой, к Кате.

— Нет, — сказал Герман. — Нет. Я ее люблю. Я ее всегда любил. С каждым годом все больше. И она это знает. Не исчезай. Я говорю правду. Это — правда.

— Это твоя правда. Для женщины важно знать, что ее любят. Но гораздо важнее любить самой. Ты ее любишь. А она тебя? Она тебя любит?

Герман удивился. Что значит, любит ли она его?

— Конечно, любит, — сказал он. — А как же? Мы вместе уже двадцать лет, она родила мне двух сыновей!

— Если бы все дети появлялись на свет от любви! — со вздохом сказал Маркиш.

— Но если не дети — что? — удивился Герман. — Если не дети, не двадцать лет брака — чем же еще проверяется любовь?

— Бедой, Герман. Только бедой. Если бы тебя посадили лет на десять, и она слала бы тебе передачи, отказывая себе во всем. Если бы тебя разбил паралич, и она выносила бы из-под тебя горшки. Это и значило бы, что она тебя любит. Все остальное — слова. Повезло тому, кто прожил без беды. Ему же не повезло, потому что он не знает, была ли в его жизни любовь.

— А верность? — горячо возразил Герман. — Она ни разу не изменила мне. Ни разу, я точно знаю, я бы почувствовал! Я был у нее первым. Первым и единственным. Ты где, Эдик? Почему ты снова исчез? Я вру себе?

— Ты успокаиваешь себя, — отозвался Маркиш. — Это лучше делать наедине с собой.

— Не исчезай, — попросил Герман. — Я не хочу успокаивать себя. Я не хочу врать себе. Мне нужно понять, что произошло.

— Задавай вопросы. Себе. И отвечай на них. Себе. Правду. Ты уверен, что был у нее первым?

Нет, в этом Герман был не уверен. Она не была девушкой, но сказала, что была, что у нее такое устройство. Поверил ли он? Да, поверил. И больше никогда об этом не думал.

— Я никогда об этом не думал, — произнес он. — Никогда. Это правда.

— О чем она рыдала в первую брачную ночь? Или о ком?

— Не знаю.

— С кем она встречалась тогда, в августе после дефолта, когда прилетела на встречу с одноклассниками?

— С ними она и встречалась.

— Ты снова врешь себе. Она встречалась не с одноклассниками. Ты потом заехал в ее школу и узнал, что встреча была не тогда. И что ее на встрече не было. Она встречалась с Борщевским. Зачем?

— Не знаю. Я запретил себе об этом думать.

— Пришло время об этом подумать.

— Это было пять лет назад. Пять! А заявление она подала только теперь! С чего вдруг? Чтобы на такое решиться, должно было что-то произойти. Что-то очень серьезное!

— Вот ты и подошел к главному вопросу. К самому главному. Что?

Герман не ответил. Он не знал, что ответить.

— Герман Ермаков! — возгласил Маркиш. — Чем, твою мать, ты был занят все эти годы, если не видел, что происходит с твоей женой?

Чем он был занят? Мотался по миру, налаживал контакты с поставщиками, выстраивал отношения внутри компании с ее многочисленными филиалами, представительствами, дочерними фирмами, банками в офшорах и центром прибыли на острове Мен, стремился превратить «Терру» в безотказно действующий механизм. Но она не превращалась в механизм. Как всякая высокоорганизованная система, подверженная энтропии, начинает разрушаться без притока энергии извне, так и компания оставалась живым организмом, постоянно требующим подпитки его нервами, его временем, всеми его душевными силами. Вот этим он и был занят. Делом. Бизнесом, дающим средства для жизни десяткам тысяч людей и сообщающим смысл его жизни.

А что происходило с Катей?

А что с ней происходило?

— Ничего, — сказал Герман. — Занималась детьми, домом, собой.

Ничего с ней не происходило.

— Это тебе хочется так думать, — отозвался Маркиш словно бы издалека, из сереющего за окном рассвета. — У этой задачки уже есть ответ. Вот этот ответ, — повел он бестелесной рукой в сторону листков заявления о разводе, смутно белеющих на белом столе.

Что же с тобой происходило, Катя?

Я никогда не грузил тебя своими проблемами. Даже когда фирма бывала на грани банкротства, я делал вид, что все о"кей. Лишь однажды, после августовского дефолта 98-го года, я сказал тебе, что ситуация очень серьезная, кризис, и я вынужден оставаться в Москве. Что я услышал в ответ? «Затрахали твои кризисы! Выкрутишься» Я выкрутился, но твое равнодушие к моим делам меня задело. Правда, потом ты все-таки прилетела в Москву. Но не для того, чтобы поддержать меня в трудную пору, а чтобы встретиться с Шуриком Борщевским. Не тогда ли образовалась первая трещина в стенах нашего дома?