Двойник - [58]

Странный вопрос. Что с ним может быть не в порядке? Конечно, все в порядке, все хорошо, ему не в чем себя упрекнуть, он недаром прожил сорок лет, первую половину своей жизни.

Или две трети своей жизни.

Или три четверти.

Или четыре пятых.

Или пять шестых.

Или…

В теплом, освещенном уютным светом настенных бра холле с зеркалом на дальней стене он увидел кого-то согбенного, с мокрыми волосами, с черным лицом. Незнакомец снял плащ, исподлобья посмотрел на Германа и поднялся по лестнице.

— Кто это был, Эдик? — спросил Герман. — Там, внизу, мертвый?

— Это был ты, — ответил Маркиш. — Ты прошел в библиотеку и взял ружье.

— Зачем? Зачем мне ружье?

— Ты хотел застрелиться.

— Нет, — сказал Герман. — Нет. Я не мог этого хотеть.

Он не мог этого хотеть. Да, он поднялся в библиотеку и взял «Браунинг Спортинг», лучший экземпляр из своей коллекции спортивного оружия. В его тяжести, в гладкости приклада, в прохладе вороненой стали стволов была вещность, притягивающая основательность, незыбкость. Все вокруг было зыбким, все. Ружье было весомым, как якорь. Но застрелиться? Нет, Герман не мог этого хотеть. И знал почему. Он очень хорошо помнил случай с директором словацкого представительства «Терры» Питером Новаком. Это был спокойный доброжелательный человек, прекрасный специалист. В семье у него было неладно, но об этом никто не знал. Однажды он вернулся из командировки, привез жене орхидеи. Она швырнула букет в мусорное ведро и села смотреть телевизор. Питер пошел в гараж и повесился. У него остался двенадцатилетний сын. Герман прилетел на похороны. Он смотрел на сына Новака с недобрыми чувствами к Питеру. Он не имел права так поступить. Он не имел права своим самоубийством обременять судьбу сына. Предательство это было. Вот что это было — предательство.

— Я не хотел застрелиться, — повторил Герман. — Я не мог этого хотеть, за кого ты меня принимаешь?

Он вдруг понял, что говорит в пустоту. Край портьеры неподвижно лежал на пустом диване, маленькие злые еноты соскользнули с карниза и втянулись в камин, стали золой, за окном на берегу озера Симко в неверном лунном свете голубел маяк.

— Эдуард, ты где? — спросил Герман. — Куда ты исчез? Ты обещал побыть со мной до рассвета!

— Я тебе не нужен, если ты хочешь врать себе, — ниоткуда ответил Маркиш. — Я тебе нужен, если ты хочешь знать правду о себе.

— Я хочу ее знать?

— Ты ее знаешь. Только боишься признаться в том, что знаешь.

— В чем же правда, Эдик? В чем она?

Маркиш материализовался, пошевелился, удобнее устраиваясь на диване, прикрикнул на расшумевшихся на карнизе енотов и ответил:

— Правда в том, что она хочет с тобой развестись.

— Да нет, что ты! Ерунда. Это у нее расхожая монета. Я слышу это двадцать лет. При каждой ссоре она грозила разводом. Не могу поверить, что это серьезно.

— Это серьезно. И ты знаешь, что это серьезно.

— Но почему, почему?! Чего ей не хватало?!

— Любви, Герман. Мужчинам не хватает денег и власти. Самым умным — свободы. Женщинам всегда не хватает любви.

Герман удивился. Любви? Ей не хватало любви? Нет, никто не может сказать, что он ее не любил. Никто!

Среди деловых людей в России, с которыми Герман постоянно общался, было принято относиться к женам как к чему-то обременительному, но неизбежному, как налог на добавленную стоимость. На приемах или корпоративных торжествах по случаю юбилея фирмы, куда было принято приходить с женами, их словно бы выставляли напоказ: их меха, туалеты и драгоценности, тщеславились ими, как особняками, роскошными офисами и лимузинами. Герман и сам часто ловил себя на самодовольстве: Катя выгодно отличалась от жен новых русских безукоризненным вкусом, умением держаться со скромным достоинством, девичьей стройностью фигуры, сохранившейся благодаря жестокой диете, теннису, шейпингу и бассейну.

В мужских же компаниях о женах не говорили вообще или говорили пренебрежительно. Даже те, кто, как подозревал Герман, ценил свои семьи, стеснялись в этом признаваться, делали вид равнодушный. Оживленно обсуждали лишь случаи скандальных разводов, которых становилось все больше по мере того, как мужья переваливали сорокалетний рубеж. В бизнесе они становились генералами, а женились в ту пору, когда были безвестными лейтенантами. Жена, которая хороша для лейтенанта, не всегда хороша и для генерала, особенно когда вокруг столько молодых красавиц на любой вкус, и каждая из них доступна, как часы Картье на витрине Петровского пассажа. Разводы сопровождались затяжными судами по разделу имущества. Генералы чаще всего одерживали в них верх, но случалось, что и жена, не будь дурой, обдирала благоверного, как липку. Таким сочувствовали не без некоторого пренебрежения, а про себя думали:

«Ну, со мной-то этого не случится».

В Канаде все было по-другому. Здесь процветал культ семьи. Никакая вечеринка, «пати», или уик-энд были невозможны без жен, мужские компании изредка собирались лишь в барах и вели «смол ток» — разговоры о хоккее, на котором были помешаны все канадцы, о баскетболе, о политических новостях. При этом закатывали глаза, причмокивали, энергично кивали, демонстрируя свою горячую заинтересованность в предмете разговора. О женах не говорили, а если говорили, то обязательно с уважением. Среди бизнесменов средней руки, к которым Герман относил и себя, не испытывая при этом никакой уязвленности, крепкая семья с тремя-четырьмя детьми способствовала укреплению деловой репутации. Считалось, что человек, который не умеет выстроить отношения в семье, не заслуживает доверия как партнер. Адюльтеры бывали и здесь, но тщательно скрывались, появление на людях с любовницей вызывало общее осуждение. Случались и разводы, к ним относились с искренним сочувствием, как к настигшей человека беде.