Двойная жизнь Алисы - [3]

Папа улыбнулся: «Скажи — неплохая». А мама сказала: «Ты не должна реагировать на неприличный интерес. А если тебя попросят снять трусы, ты снимешь? Но запомни: у нас достаточно денег, чтобы не говорить и не думать о деньгах».

Я была так озадачена тем, что мне могут предложить снять трусы, что больше никогда не спрашивала ни о чем: вопрос, чем папа занимается, казался мне неприличным.

В нашей семье много табу: мой отец — табу (маме можно говорить «она взяла самое плохое от отца», но мне упоминать отца нельзя), мои еврейские корни — табу (мама не стыдится моей еврейской крови, просто табу, и все), деньги — табу, папин бизнес — табу… Папин «бизнес» — это симулякр «работы». Говорят «папа на работе», а какая у него работа? Где он? На бизнесе?

Но бизнес может быть — ларек на рынке, а может быть — нефть. Судя по маминым духовным запросам и происхождению, это не ларек. Но и не нефть.

Мы этим летом ездили в Плёс (мама вывозила меня на пленэр, считала, меня вдохновят пейзажи; так и вышло, такая красота вдохновит любого, кто умеет держать в руке кисть). Ох, какая же за окном автомобиля была нищета! Экскурсовод скромно неодобрительно упомянул «богатство Москвы», а потом показал огромное красивейшее имение на Волге, с гордостью: «Это дача членов правительства». Смешно, он будто гордится чужим богатством. Может, это исконно русская черта — гордиться чужим? Экскурсовод сказал, что стыдно мне не знать, кто члены правительства. Ага, а по-моему, наоборот, стыдно знать, — это суета, пошлость и симулякр. Лучше знать наизусть всех древнегреческих и древнеримских философов.

Экскурсовод сказал кому-то про меня тихо, я слышала: «Неглупая девочка, но не понимает, что отделена окном машины от всей страны». Это я-то неглупая? А кто тогда умный? И отчего же, я понимаю.

Но у меня нет чувства вины. С какой стати мне чувствовать вину за богатство Москвы и членов правительства?! За нашу семью? Я не отвечаю за то, что все каникулы провожу в Италии, зимой мы на выходные летаем на горнолыжный курорт во Францию (папе нравится еда, а маме — что летим через Париж и в Париже можно заодно все купить). Да понимаю я, что у других людей за окном машины этого нет! Но я-то здесь при чем? Я несу ответственность только перед собой — за формирование своего интеллекта.

О стыде. Мама говорит, что я неблагодарная: расту в безопасности, думаю, что меня от всего могут защитить деньги (ей можно говорить о деньгах!). Как будто у меня есть выбор и я из благодарности могу выбрать расти на помойке.

Деньги могут защитить меня от всего?! Ага, от всего, кроме нее самой! И да, деньги не защитили меня от аварии!

Дальше. Моя мама.

Мама — единственная, кто не хочет признать, что я инвалид. Мучает меня как здоровую. Так же, как прежде, говорит мне все. Так и кричит: «Сейчас я скажу тебе ВСЕ!»

ВСЕ — это то, что она думает о моих недостатках. И какое мрачное будущее меня ждет, если я немедленно не попрошу прощения за свою ничтожность и прямо сейчас не переделаю себя. Интеллигентный человек, с хорошей речью, а кричит: «Обещай мне прямо сейчас переделать себя!» Честное слово, не вру!

Когда я была здорова, она не только кричала на меня, — еще дергала меня за волосы, и один раз так распалилась, что дала мне пощечину. Тут же заплакала и все спрашивала: «Не больно, не больно?» И объяснила: «Это потому, что я за тебя переживаю!.. Да и нервы ни к черту… Но ты должна переделать себя!»

Знаете, мне ее даже жаль: я не могу представить, как это — родить ребенка, который тебе не нравится. Даже когда я была маленькая, она не могла меня трогать, гладить, обнимать: ей не нравилось, как я пахну.

Она об этом рассказывала подругам… они иногда собираются, что-то вкусное готовят, пьют вино, смеются, откровенничают, иногда кто-то может заплакать. Мне нельзя при этом быть, но я могу подслушать за дверью.

«Но почему? Она такая красивая девочка, а маленькой была просто куколка», — удивился кто-то. Мама пожала плечами — да, хорошенькая, но какое-то физическое отвержение. Хм, как будто отвергнуть некрасивого ребенка самое обычное дело.

Она так и сказала: «Я не могла до нее дотронуться». Ей не нравилось, как я пахну?.. С тех пор я выливала на себя духи литрами и все нюхала и нюхала — ничем неприятным я не пахла, но на всякий случай подливала еще, как на грядку.

Сейчас я полный инвалид, а она все так же стоит надо мной и привычно перечисляет мои грехи: я похожа на своего отца, плохо играю на скрипке, неуклюже танцую… «Ты танцуешь как будто медведь топчется» — даже на этих словах она не вспоминает, что я калека, и просит: «Ты должна переделать себя!» А я лежу недвижимо, как неправильно разделанная селедка на разделочной доске… Чем тупо лежать, взяла бы нож с вилкой и — раз-раз — переделала себя.

Я лежу на целой куче сокровищ. На деньгах, паспорте, письмах, фотографиях, книгах. Под матрацем у меня полный набор выживания: якобы потерянный паспорт (по нему можно перемещаться и жить в отеле), украденные у папы деньги (он и не заметил, что пропала приличная сумма, достаточная, чтобы прожить в Париже необходимое для моего плана время). Письма, фотографии и книги мне не понадобятся в Париже и тем более там, куда я хочу уйти, — просто я не хотела, чтобы мама их видела. Дело в том, что я не люблю, когда меня унижают. А мама может ворваться и выхватить у меня из рук книгу с криком: «Как в нашей семье мог вырасти человек без литературного вкуса?! Как можно это читать?! И вообще, лучше бы ты рисовала! Если ты, конечно, хочешь стать художницей!» Дневник я,