Двойная игра - [53]

Собственно, было логично ожидать, что если изменились обстоятельства, то он станет спокойнее. Я решил проследить за этим и соответствующим образом подготовился, но, когда заметил, как он нервничает, испугался. Он выжимал из себя последние соки, расходуя при этом все свои резервы, и держался лишь благодаря молодости. Однако, учитывая, как тяжело ему давалось умение абстрагироваться от чуждого влияния и не поддаваться угрозе извне, я спрашивал себя, что же будет, когда они иссякнут. Он обладал изумительной способностью быть наивным. И хотя вынужден был прибегать к притворству, перед самим собой он не притворялся, оберегая таким способом свою психику. По моим наблюдениям, наивность — нормальная и самая простая форма восприятия реальности. Но за эту свою способность ему приходилось дорого расплачиваться. Его лицо заметно осунулось, и у меня сжималось сердце, когда я замечал неестественный блеск его утомленных глаз. Иногда, чтобы выдержать один день, ему приходилось расходовать запас жизненной энергии, отпущенный на добрый десяток дней.

А каких усилий стоило ему после непродолжительного сна мгновенно возвращать ясность мыслей, чтобы ощущать себя сразу в двух мирах! При этом речь шла не только о двух разделенных пропастью политических мирах, в которых ему приходилось появляться во все новых и новых обличьях. Было еще нечто, что делало свое разрушительное дело. Я имею в виду несоответствие между тем, что происходило вокруг него, и тем, что происходило у него внутри. Законы, которые неминуемо навязывались ему новыми условиями, уже не соответствовали тем простым представлениям, которые он усвоил. Мир, в котором он жил, все больше отличался от того мира, который жил в нем. Это порождало неразрешимые противоречия, а иногда делало его собственным врагом. И я все глубже задумывался, как долго имею право заставлять его жить двойной жизнью, раздиравшей его на части.

Чаще всего наши короткие, в пожарном порядке назначавшиеся встречи с Йохеном Неблингом проходили в городе, где можно было незаметно раствориться среди большого скопления народа: на футбольных матчах, на станциях и остановках в часы пик, на митингах и собраниях. Обычно нам достаточно было нескольких слов или маленьких записочек, которыми мы обменивались. На большее у него вряд ли хватило бы времени. Обычный день его жизни, жизни женатого студента-практиканта, связанного тысячью обязательств и различными отношениями с людьми, был и без того заполнен до предела, ведь ни от одной из своих привычек или обязанностей он, собственно говоря, не имел права отказываться.

Теперь ко всему этому прибавились ночные и дневные похождения некоего господина Глаза, которого по ту сторону границы мучили изматывающими тренировками, стремясь сделать из него суперагента. Тот, кому известна история доктора Джекиля и мистера Хайда, поймет, что я имею в виду[40]. Он должен был научиться быть злым, чтобы бороться за то, что считал добром, и должен был оставаться добрым, чтобы уравновесить в себе зло. Он вертелся до одури с утра до ночи, как непрестанно раскручиваемый детский волчок.

Однако иногда мы не могли обойтись без продолжительного, обстоятельного разговора. В этих случаях мы встречались в расположенной под самой крышей мастерской моего хорошего знакомого, члена партии, малоизвестного публике художника из группы пролетарских деятелей искусств. С недавних пор он частенько отправлялся на юг, к Черному морю, оставляя на это время квартиру мне для моих отнюдь не художественных целей. Анализ изменений положения в мире, появление новых методов конспиративной работы противника требовали с нашей стороны их всестороннего осмысления, а этого нельзя было сделать в спешке. Кроме того, я хотел, чтобы Йохен научился играть в го. После его рассказов я пришел к выводу, что эта путаная игра поможет ему подобрать ключ к новому хозяину с его тонким душевным устройством.

Когда я вернулся с чаем, Йохен сидел в своем углу, выпрямившись как благовоспитанный школьник. Он молча наблюдал за тем, как я управляюсь с чайником и чашками. Когда я подвинул ему сахар, он, зябко ежась, набросил себе на плечи пиджак.

— Всегда одно и то же, — сказал он презрительно, — у тебя грузинский чай, у него «Бурбон» из Кентукки[41]. Знаешь, меня от этого уже тошнит.

Я кивнул в знак согласия, и он несколько смягчился.

— Что со мной, Вернер? Я сижу не двигаясь и чувствую, что задыхаюсь. Вокруг тепло, а меня знобит. Я сплю и бодрствую во сне. Я бодрствую, но двигаюсь, как во сне. У меня такое чувство, будто меня вывернули наизнанку. Что же со мной будет?

Я тоже не знал этого и посоветовал ему выпить горячего чая. Я бросил ему плед и сказал, чтобы он лег и накрылся им, добавив, что времени у нас много. Но он швырнул плед назад и закричал:

— У меня совсем нет времени! У меня есть жена, которая сидит дома и думает, что я опять пошел налево.

Он находился в таком состоянии, которого я больше всего опасался, и было совершенно бессмысленно пытаться приводить ему какие-либо доводы. Я согласился с ним, что он должен воспринимать все как бессмыслицу. Я не жалел слов, но подбирал их с большим трудом. Чем я мог ему помочь? Оставалось лишь то и дело заверять его, что я все понимаю, что он имеет право высказать мне все, что у него накопилось на душе. Он поблагодарил за трогательную заботу и холодно заявил, что в заботливости я ничуть не уступаю американцу. Это сравнение разозлило меня, и я столь же холодно сказал, что в таком случае ему следовало бы прислушаться и к мнению американца, который советовал ему жену ни во что не вмешивать.