Дворец грез - [167]

Сразу после полудня двор опустел, погрузившись в тяжелую, жаркую дремоту. Я тоже легла на кушетку и лежала, глядя в потолок, пока не услышала, что жизнь но дворе снова просыпается. Тогда я опять заняла свое место у двери. Дисенк вынесла доску для игры в сенет[87] и попыталась убедить меня поиграть, но, хотя я перебирала пальцами конусы и катушки, я боялась вверить себя игре, которая не просто требовала сообразительности от игроков, а вовлекала мощные высшие силы. Если я проиграю, то закончу игру в центре игрового поля, что будет означать погружение в глубокие воды, и тогда я узнаю наверняка, что боги оставили меня. Лучше было этого не знать.

Я снова уступила своей потребности выпить на ночь маковой настойки, но на этот раз выпила мало и не смогла впасть в глубокое забытье, а бродила в сумеречном мире полусна, где мы с фараоном беспечно смеялись и нежно ворковали в опочивальне. Потом эта фантазия поблекла, я резко села на постели, вытянувшись как струна и совершенно проснувшись; стояла глубокая ночь, час, когда удушающая рука тьмы сжимает и человека, и зверя и даже звуки делаются глуше. С бьющимся сердцем я напряженно вглядывалась в темноту. Что-то разбудило меня, какая-то неясная угроза, что пряталась во тьме. Я попыталась позвать Дисенк, но голос не слушался меня.

Мгновения текли, предчувствие ужаса нарастало, но никто не выпрыгивал на меня из невидимых углов моей каморки, и я медленно начала осознавать, что источник угрозы был внутри меня, что она уползала через двор, по дорожке, в покои фараона, где смертоносные, хотя и невинные руки Хентмиры творили зло.

Я протянула руку, взяла фигурку Вепвавета и, прижав ее к своей груди, начала раскачиваться, шепча бессвязные молитвы ему, своему отцу, Гуи, своему Мастеру, пока первые слабые проблески рассвета не начали рассеивать темноту, и тогда я забылась коротким тревожным сном.

Утро не принесло облегчения. Я билась в тисках, которые сама для себя сотворила, но их хватка не ослабевала. Я покорно позволила Дисенк закутать меня в покрывало и проводить в ванную, и впервые ласковые струи ароматной воды, побежавшие по телу, не успокоили меня. Казалось, вода еще больше усилила внутреннее волнение, и я едва сдерживалась, чтобы не закричать от боли, под руками юного массажиста, который делал мне массаж почти ежедневно, с тех пор как я поселилась в гареме. Во влажном воздухе носились дюжины различных ароматов, женщины входили и выходили, я слышала обрывки их разговоров, когда они окликали друг дружку нежными голосами. Их женственность, их чувственные движения угнетали меня, и, рассеянно отвечая на приветствия, я вышла и постаралась идти к себе спокойным шагом, хотя каждая жилка во мне трепетала и побуждала к бегству.

Когда Дисенк начала красить мне лицо, я непроизвольно сжала кулаки. Пока она не дошла до губ, я была еще в состоянии сдерживаться, но, почувствовав прикосновение к губам кисточки с красной охрой, я вдруг ощутила во рту металлический привкус крови; с проклятиями я схватила тряпку и принялась яростно стирать отвратительную краску. Моя служанка ничего не сказала, и я никак не объяснила свой поступок.

Мне удалось немного поесть и выпить воды, я почувствовала себя спокойнее и была готова взять на руки Пентауру, но, когда я склонилась над его корзинкой, он посмотрел на меня немигающим, укоризненным взглядом. Я потянулась к нему, но вдруг его личико сморщилось, и он зашелся криком. Я поспешно отпрянула, рассердившись.

— Я не могу сейчас слышать его плач! — выпалила я Дисенк, — Отнеси его на время кормилице. И потом сходи в наш прежний двор. Попытайся выяснить, что там происходит, пока я не улеглась на кушетку и не напилась до бесчувствия! Поторапливайся!

Ее не было некоторое время, но еще задолго до ее возвращения я начала осознавать, что настроение вокруг изменилось. Тихий гул, всегда доносившийся со двора, прекратился. Женщины, которые обычно щебетали в утренние часы на лужайке, расположившись на траве вместе с детьми, теперь затихли; и когда ощущение непривычной тишины пробилось наконец в мое сознание, я выглянула из комнаты и увидела, что все разошлись, а служанки складывают балдахины и собирают подушки, игральные доски и игрушки. Вид у них был унылый. По двору разлилось зловещее ожидание, но я не осмеливалась выйти и спросить, что случилось.

Двор опустел, но двери комнат оставались открытыми. Из своей комнаты мне было видно обитательниц двора, маячивших в дверях. Разошелся слух о несчастье, и я полагала, что знаю, что случилось. С дрожью во всех членах я отпрянула к креслу и очень медленно опустилась в него; я ждала. Мгновения проносились, и на меня стало опускаться необычайное спокойствие. Тело перестало дрожать. Разум прекратил свои неистовые гонки и снова стал подвластен моей воле. Я могла рассуждать связно и хладнокровно. В наивысшей точке тревоги и беспокойства здравомыслие окончательно вернулось ко мне, а Дисенк излучала тревогу, когда торопливо вошла в комнату, запыхавшаяся и взволнованная.

— Хентмира очень больна, — сказала она без околичностей. — Я не осмелилась войти к ней из страха привлечь внимание к себе, а значит, и к тебе, но там много слуг и жрецов. Они все время входят и выходят. Увидев меня, госпожа Гунро быстро отвела меня в сторону.