Двор чудес - [10]

– Кто это? – спрашивала Людмила Израилевна. – Ваши друзья пришли? А отчего они не заходят?

– Это ничего, так… соседи, – отвечала Инка.

Иногда при этом кто-то, потеряв терпение, начинал тарабанить в дверь кулаком. Инка поспешно срывалась в прихожую, тихо приоткрывала дверь, откуда к ней умоляюще простирались руки, как из окошка острога. Она торопливо совала в протянутые руки свитер или носки, затем поспешно захлопывала дверь. Когда же раздавался особо настойчивый звонок, Инке приходилось просовывать в дверную щель котлету или булку с ветчиной.

Со временем Борщ оборзел и пустился на прямой шантаж.

– Какого черта я трачу время?! Гони триста баксов, а то продам! С потрохами! – грозил он Инке.

– Подлец! – шипела супруга.

– Ах, это я подлец! Это ты ей врешь! Гони три сотни, а то Людмиле нажалуюсь, теще моей! Что это я ей все вру и все за бесплатно, блин!

Ничего не поделаешь. Инка сказала мамаше, что им в хозяйство нужен славянский шкаф за три сотни.

С тех пор, каждый раз, как теща наносила визит молодым, в квартиру Инки перед ее приходом Славик с Валькой втаскивали шкаф, который одалживали у Дайки. Потом уже стали выпрашивать у всех по очереди холодильник, телевизор – аппетиты Борща росли.

Так продолжалось, пока Борщ не уехал на гастроли в Сочи.

Все лето Людмила Израилевна проводила на даче и в городе появлялась лишь изредка. Однажды, зайдя без предупреждения к Инке, обнаружила не зятя, а вовсе даже какого-то другого молоденького человека, который мирно пил пиво, сидя у Инки на коленях.

– Инна, что это такое?! Кто это?! – потрясенно вопросила Людмила Израилевна непутевую дщерь.

– Кто?.. Это… знакомый, – пробормотала та, еле ворочая языком.

– Но где твой муж?!

– Он… в общем, он, мама, в больнице.

– Боже!.. что… с ним… – У Людмилы Израилевны побелели губы и затряслись все подбородки.

– Мама, это, в общем, не смертельно, но он в больнице, а там холерный карантин.

Боже, какие передачи шли Борщу в больницу! Куриный бульон ведрами, икра красная и черная, рыба красная и белая, пироги, ветчина, всякая вкусная всячина! Одной такой передачей неделю кормилась наша кодла. Мы все заметно отъелись, а поскольку Борщ все еще выступал на юге, ответы теще с больничного одра вдохновенно строчил Славик. День ото дня послания становились все пламенней.

Однажды, когда Славик принялся за очередное письмо, начинавшееся словом «Любимая!», явился с юга пьяный Борщ, распевая «А где найти такую тещу».

– А я вот твоей Людмиле письмо пишу. Любовное, – объявил Славик.

– Как ты смеешь ее называть «любимая»?! Как ты смеешь ей письма писать?! Это моя теща, а не твоя!

– А нечего по югам раскатывать! Была теща вашей – будет нашей!

– Ты… вот что… Люду… не трожь… Понял?! – сказал сурово Борщ. – Что вы все над ней издеваетесь? А я вот ее люблю. Возьму, вот, и все ей скажу.

– Ты же ее убьешь!

– А все равно, ты моей теще письма писать никакого права не имеешь! Я теперь сам буду ей письма писать.

– А как же с почерком! Почерк чужой! И стиль…

– Плевать я хотел на стиль! Подумаешь! Стиляга нашелся!

Пришлось срочно выписать Борща из больницы – а тот устремился, как горный олень, к теще, встретившей его с распростертыми объятиями.

Как ни странно, с тех пор Борщ присмирел. В дни визитов Людмилы покорно являлся под семейный кров, и, надев пижаму и тапки, смирно укладывался на диван с газеткой. В общем, он заметно поутих и даже пил меньше.

Потянулись годы. И все эти годы, когда бы Людмила Израилевна не приходила к Инке с Борщом в гости, на диване неизменно возлежал любимый зять в полосатой пижаме, читая газету.

Это длилось долго-долго. Так долго не живут.

Каинов лапидарий [12]

Мусорный бесхозный август – воскресное время года. Город пуст – все поуезжали. Жены от мужей. Мужья от жен – и вольноотпущенники сидят по кафе, выслеживая дичь…

В августовском пыльном безвременье хорошо бродить по средневековому кварталу Марэ. Там, в Марэ, у меня «свое» место. Тенистый круглый сквер имени Жоржа Каина (Georges Cain), названный в честь основателя и первого хранителя музея Карнавале.

Каинов сквер возникает как-то сам собой. Просто на повороте с улицы Вольных Горожан к Языческой поверх кованой решетки внезапно взмыла зеленая кипень. А войдя туда, обнаружишь лапидарий.

В сквер Каина свозят древние камни, осколки и останки разрушенных дворцов и храмов, которые на пощадило всеразрушающее время вкупе с войнами, революциями и османовскими перестройками.

В сквер идешь по Языческой, мимо монтаньярского храма, посвященного Верховному Существу – культа, внедренного Робеспьером.

На фронтоне капища статья из Декларации, принятой 7 мая 1794 года Национальным конвентом: «Французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души».

(Вскоре культ Разума потребовал человеческих жертвоприношений – и 10 термидора 1794 года в жертву Верховному Существу был принесен главный адепт – сам Неподкупный!)

* * *

…Хорошо здесь! В темной зелени кирпичной ограды смеется каменная женская головка. В кудрявой мураве среди бело-желтых крокусов играют в прятки каменные фавны. Греются на солнце кариатиды. На темно-серых античных капителях покрытый черно-серебристой патиной акант, оскаленные маски горгон. В колючем кустарнике дремлют стелы с драгоценными орнаментами и бесценным прошлым.