Двое в новом городе - [57]

— Она сама меня оставила…

— Как это сама?.. А ребенок?.. Кто о нем будет заботиться?

— Не знаю.

— Кто будет заботиться? — повторил я, пытаясь поймать его взгляд.

— Я ни в чем не виноват.

— Это мы на суде увидим.

— Зачем суд? За мной нет никакой вины…

— Увидим… Есть медицина… Есть экспертиза…

— Я чист перед своей совестью.

— Перед совестью?.. Какая у тебя может быть совесть?!

— А что? Она и с другими ходила.

— С кем?

Он замолчал. Сколько я ни допытывался, он не отвечал. А потом вдруг эдак нахально заявил:

— И вы с ней встречались…

Тут уж я не выдержал. Такую ему закатил оплеуху, что он мешком свалился на руль и заскулил по-щенячьи. Я рванул его назад.

— Ну-ка, ты, давай не прикидывайся!

Но он не прикидывался: изо рта у него текла кровь. Видно, пересчитал-таки я его реденькие молочные зубенки.

— Пиши! — Я сунул ему тетрадку. — Пиши отчетливо: «Беру на себя обязательство…» Нет, лучше так: «Обязуюсь явиться на товарищеский суд… и признать свою вину в том, что ребенок этот — мой…» Ну, чего ты — не слышишь? Пиши!

— У меня нет карандаша.

— Ах, чтоб тебя! Сейчас дам.

Я пошарил в кармане — карандаша не было. Перерыл все в коробке, куда складываю путевые листы, — и там нет. Надо же! Все может пойти прахом из-за проклятого карандаша!

Масларский следил за мной. Понимает, что пока еще в моих руках. Но небось надеется, что я так и не найду карандаш.

— Все равно ты должен признать этого ребенка своим, — говорю я, продолжая поиски, — чтобы спасти Виолету от скандала.

Он молчит. Но на меня смотрит уже с явной издевкой. Чувствует, подлец, что шансы его растут — вывернется. Он вынимает белый платочек и осторожно вытирает окровавленные губы. Те самые, которыми недавно еще целовал Виолету!

— Ты должен считаться с законами общества, — говорю я. — Не имеешь права бросать на произвол судьбы своего ребенка… Понимаешь?.. Наша мораль требует, чтобы ты серьезно подошел к этому вопросу… Понимаешь?

Он молчит. А инициатива теперь в его руках. До чего же я жалок с этим своим «понимаешь?», которое то и дело навешиваю ему на нос. И все из-за какого-то карандаша!

— Ты все сказал? — подает он наконец голос.

Да, ничего у меня не вышло! Но я не сдаюсь.

— Нет, есть еще кое-что, — отвечаю, хотя понятия не имею, что это за «кое-что».

— Ладно, я жду!

— Нечего тебе ждать! Пойди и ответь за свои дела!

— Почему не пойти? Куда надо идти-то?

Я не сразу нахожу, что сказать:

— Перед обществом ответь.

— Пожалуйста, я готов! А что это за общество? Где оно?

— Наше общество.

— Хорошо. Отвечу. Все?

— Нет, не все.

— Что еще?

— Ты негодяй!

— Спасибо.

— Подлец!

— Еще что?

— Ты должен взять на себя все расходы, связанные с ребенком. Понимаешь?

— Ну, если мне присудят…

— Присудят. На этот раз общество тебе не обмануть!

— Не собираюсь никого обманывать. Я готов отвечать за свои поступки. Куда мне надо явиться?

— Сам знаешь, — вяло ответил я. — Туда, где заварил всю эту кашу.

— Хорошо. А теперь, надеюсь, я свободен?

— Нет!

— Что еще от меня требуется?

— Поедешь со мной!

— Сейчас?!

— Да, прямо сейчас.

— Поехали!

Я уже собрался вылезать из кабины, чтобы зайти с другой стороны — на свое место за рулем. Стоп! Пока я буду делать это, он может удрать. Спрашиваю его строго:

— Ты готов?

— Готов, — отвечает, да с таким самодовольством, будто не его, а меня должны будут подвергнуть осуждению. — Могу явиться куда угодно. Я не виновен.

— Не спеши.

— Я не виновен! — повторил он. — Ну, поехали!

Эта его готовность смутила меня, даже ошарашила. В жизни еще не встречал таких бесстыжих. А вообще-то, чем я докажу его вину? И для чего тащить его с собой? Чтобы мне потом в глаза смеялись? Называли простофилей, защитником падших женщин? Надо признать, миссия моя потерпела полный провал. Я отворил дверцу и велел ему убираться ко всем чертям.

Он но сдвинулся с места — видно, хотел убедиться, что победа на его стороне.

— Не вылезу. Я намерен поехать с тобой и выяснить, что там у вас болтают. Знаю, вы уж постарались меня в грязи вывалять. Я должен обелить себя! Может, даже и в суд подам. Я дорожу своей честью!

— Вылезай! — заорал я. — Убирайся сию же минуту!

— Нет, не вылезу, пока не скажешь, что переменил свое мнение обо мне.

Это уж было слишком. Я схватил его за руку и силком вытащил из машины.

— Мерзавец! — прохрипел я сквозь зубы. — Прохвост!

Думаете, он ушел? Как бы не так! Он продолжал изображать из себя оскорбленную невинность. Теперь уж я попытался стращать его милицией. Он расхохотался и заявил, что к помощи милиции прибегают одни сплетники да старые девы. Потом повернулся и зашагал прочь, подняв воротник пальтишка. Через несколько шагов остановился, закурил.

В смятении сидел я за рулем и не знал, что делать. Я был раздавлен этим слизняком. Да, выходит, не всегда твердые предметы — самые устойчивые. Случается и обратное. Впервые мне стало боязно за людей. До сих пор они казались ясными и понятными. Никогда не думал о них, как о безнадежных. А теперь какое-то хилое ничтожество выбило у меня почву из-под ног.

Стояла уже глубокая ночь, когда я двинулся в обратный путь. Дорога хорошо знакома, и колеса словно сами несли машину по шоссе. Мысли меня не отпускали. Собственные добродетели вызывали серьезное сомнение. Нет у меня права вершить справедливость, даже если медицинская экспертиза установит отцовство.