Двое в новом городе - [30]

Пришлось сослаться на то, что фильм этот я уже видел. Да и Виолете, мол, стало плохо. Это пуще разожгло их любопытство — почему, отчего да по каким причинам? И я совсем запутался:

— Вероятно, от нервного напряжения. Она очень темпераментно декламировала.

— Да, она женщина с большим темпераментом, — подтвердил Иванчо, муж Герганы, — настоящая артистка. Публику проняла до слез. Видно, у нее талант.

Я ответил, что Виолета по-настоящему талантлива, чего не каждому дано. Они со мной согласились. Теперь бы нам и распрощаться, так нет — они продолжали глазеть на меня, восхищались артистическими способностями Виолеты, которая заставила публику плакать. Хоть я и не видел в зале ни одного заплаканного лица, но поспешил с ними согласиться, чтобы скорее закончить этот бессмысленный разговор. Только и это не помогло. Они принялись вспоминать, как свободно Виолета держалась на сцене и какая у нее прекрасная память. Столько стихотворений помнит! Истинный талант!.. Я поддакивал. Но и после этого они меня не отпустили, забросали вопросами. Их очень удивило, что Виолета живет в этом районе города: «Подумать только, а мы и не знали!..»

…Я быстро шагал у самых перил железного моста, рассеянно глядя на холодные, темные до черноты воды, которые плавно несла Марица. В этот миг я ненавидел благополучных счастливцев и костерил себя на чем свет стоит.

Когда я добрался до общежития, перевалило уже за полночь. Все спали. Входная дверь была заперта. Ничего не поделаешь, придется будить нового коменданта. На звонок долго никто не откликался. Потом наконец открыли, но не комендант, а почему-то молодой Масларский. Он спустился вниз в одних трусах. Кости у него торчали, как у скелета, грудь куриная, ноги косматые. Я вдруг представил себе Виолету в его объятиях — просто дрожь взяла.

— Что, разве у тебя нет ключа? — уставился он на меня.

Дурацкий вопрос! Зачем бы я, спрашивается, стал трезвонить, имея в кармане ключ? И вообще не собираюсь заводить с этим типом какие бы то ни было разговоры… Я молча вошел и стал подниматься по лестнице, предоставив ему запирать дверь. Слава богу, вот уже неделю я живу в отдельной комнате — до переезда на новую квартиру.

День был слишком тяжел для моего ставшего столь ограниченным душевного мира. Я тут же лег и постарался заснуть. Но меня одолели кошмары. Я хоронил молодого поэта и плакал. Вцепившись в лопату, отказывался зарывать могилу, потому что поэт кричал мне снизу — просил накрыть его сначала деревянной крышкой, а то комья земли раскровенят ему лицо. Я его слышал, но не мог ответить, слезы душили меня. И тогда Виолета вырвала лопату из моих рук, в сердцах сказав при этом, что я невозможный человек. Она сама принялась засыпать могилу, поэт все кричал снизу… и тут я проснулся в холодном поту. Окно было распахнуто настежь, одна из его створок качалась. Мне почудилось, будто в комнату кто-то лезет, и я не смог удержать крик. А потом в изнеможении долго сидел на постели.

13

Два дня я ходил мрачнее тучи. Ни с кем не хотелось разговаривать. Шел на автобазу, забирался в машину и тотчас отправлялся на суперфосфатный нагружать мешки, которые за день вырастали в высокие штабеля. Рабочие грузили быстро, словно автоматы. С ними я редко когда словом обмолвлюсь, да и они мной не интересовались. Обычно, пока грузчики таскали мешки, я сидел в кабине, заполнял путевой лист. Изредка виделся с Иванчевым, бригадиром; здесь тоже все обходилось без лишних слов — он молча поднимет в приветствии руку, я кивну, на том и конец.

На автобазе всегда шумно — урчат моторы, кто-то кричит, отдавая распоряжения, на мойке плещется вода. Я любил этот шум и вечное движение, они отвлекали меня от невеселых дум. К тому же у нас не привыкли болтаться без дела, тратить время на лишние разговоры. У каждого из моих коллег свои заботы, и каждый по-своему выражал дружеские чувства. Обычно это делалось вечером, в закусочной, куда я теперь часто наведывался для переговоров с Лачкой, моим будущим хозяином. Он в конце концов решил сдать мне комнату в доме, а в пристройку переселить сыновей, которые, по его мнению, летом вообще могут спать во дворе. Правда, за это он заломил с меня лишнее, но я согласился, потому что в общежитии мне стало невмоготу. К тому же прежнего коменданта, как я слышал, собирались взять на поруки. Этот прохиндей сумел-таки раздобыть кое-какие оправдательные документы касательно брынзы, а насчет сводничества веских доказательств не было.

Я перебрался к Лачке, понемногу начал обзаводиться хозяйством — купил простыни, одеяло, подушку, мыло, полотенце, безопасную бритву. Мимо Лачкиного глаза не проходила незамеченной ни одна из моих покупок. Всякий раз он спрашивал, сколько я отвалил денег, и удивленно качал головой. Вскоре я понял, что он намерен еще поднять плату за комнату, и решительно пресек его домогательства. Он перестал заглядывать ко мне в кошелек — переключился на мою личную жизнь. Он уже знал, что я был женат и развелся, сообщил, что знает и мою бывшую жену. Мол, зовут ее Виолетой, она очень хорошо читает стихи, играет на гитаре — одним словом, большая «веселуха». Меня особенно разозлило это слово, в которое Лачка вкладывал откровенно грязный намек. Я чуть было не смазал его по губам, но удержался, вспомнил, что рука у меня тяжелая — еще, чего доброго, сверну ему челюсть, потом целой зарплаты не хватит на починку.