Двое и война - [8]

— Ой, совсем забыла! — вдруг воскликнула она притворно. — Мне же к соседке надо. На минуточку. — Накинула полушалок, шубейку. — Это тут, через двор. А вы с Зойкой кушайте… — Голос дрогнул, сорвался. Елена выскочила. «Как все нехорошо-то… И он подумает: что это за женщина такая? Четверо суток — и уже слезы?» Она прильнула плечом к бревенчатой стене дома, заплакала тихо.

Никогда не плакавшая, она не верила, что слезы приносят облегчение. Так оно и было. Слезы не сняли боли. Не смыли смутной неясной обиды неизвестно на кого за то, что уходит из ее жизни этот человек. Не развеяли сомнений: «Ведь всего четверо суток…» Не укрепили надежд: «А может, и у него ко мне любовь?..» Слезы не изменили ничего. От них не стало легче. Но Елена не в силах была остановить эти, кажется, первые в ее жизни слезы, если не считать детства, когда все мы беззащитны перед болью, обидой и несправедливостью.

Ее давно называли каменной. Даже у гроба матери не уронила она ни одной слезинки. В ней действительно будто закаменело что-то, и она считала: это — навечно. Но вот стоит она за стеной своего дома и тихо плачет. Вероятно, к каждому приходит срок, когда нужно бывает выплакаться. Елена вспомнила вдруг все обидное и горькое в своей жизни. И тяжелую жизнь без отца, и смерть матери, и перенесенные от Степана и его родственников оскорбления, и то, что осталась она одна — никого нигде на всем белом свете. И родным кажется ей теперь не этот холодный пустой дом, в который влечет лишь Зойка, а цех, где прошли без малого восемь лет, где жужжат станки, звякает металл о металл, где рядом ходят, говорят, советуются, ломают голову над планами ее товарищи, где Елена вся в работе. А дома… И разговаривать-то скоро разучишься. О многом ли поговоришь с пятилетним ребенком?

Но больше всего плакала Елена о том, что исчезнет из ее жизни с уходом Ивана Плетнева. Уйдет, исчезнет все, вновь сделавшее ее человеком, вернувшее ей дом, волнения, радость, тревогу, заботу. И давшее ей и заботу, и ласку, и внимание. Уйдет все, чего она не успела узнать, чего была лишена и с чем давно смирилась, считая, что такова теперь у нее жизнь. А жизнь вдруг ворвалась к ней с этим человеком — наверное, для того, чтобы подразнить несбыточностью и потом ранить еще больнее. И Елене уже было больно — так, словно четвертые сутки кончились.

Валил снег. Играла, резвилась, кружила легкая тихая метелица. С крыши дома свисали огромные молочно-белые сосули и батареи сосулек поменьше. Шапкой, лихо сдвинутой набекрень, лежал снег.

Вдруг Елена почувствовала руку на плече, услышала голос — тихий, задумчивый, совсем не испугавший ее:

— Ну поплачь, Еленочка, поплачь, хорошая. — Она не знала, как старается он подобрать слова, которые бы не выдали его чувств, не знала, что у него у самого горячо обливается кровью сердце и влажная теплота подступает к глазам. Она не знала, что и перед ним, словно камень преткновения, живая, ощутимая, отчетливо видимая, лежит мысль об этих четырех сутках жизни у нее в доме. «Но эти четверо суток перевернули всю мою жизнь! — сказал он сам себе. Сам же возразил: — Вначале все так думают. А потом… Что такое четверо суток даже настоящей любви перед лицом всей человеческой жизни? А сейчас — война, и все гораздо сложнее. И ты послезавтра отправляешься получать танки и будешь сопровождать их на фронт и там, на фронте, останешься. Вот так…»

Подошла Зойка в накинутом на голову пальтишке — строгая, серьезная. Ухватилась за его галифе.

— Вот и Зоинька, — сказал он. Поднял Еленино лицо: — Не надо больше. Поплакала, и хватит.

— Да… я чего-то… простыла, что ли? — смущенно улыбаясь, проговорила она в ответ. Старший лейтенант сделал вид, что не слышал этой явной, но приятной ему лжи, подхватил на руки Зойку. Отступив в сторону, пропустил Елену вперед. И она, только что плакавшая над своей неудавшейся жизнью, вдруг ощутила радость: «Какой человек, какой человек! И у нас еще целые сутки впереди. И совсем неважно, что мне уходить на завод: он-то останется! Будет шагать по дощатым половицам, сидеть на табуретке, облокотившись о стол, глядеть в окно, пить чай, играть с Зойкой. И потом, когда он уедет, глазами своей души буду я видеть его, и все в доме будет напоминать мне о нем».

Вытирая концом фартука глаза, лицо, Елена торопливо поднялась по приступкам.

— Ой, все простыло! Может, подогреть быстренько?

— Не надо, — попросил он. И потом, за столом, повеселевшим голосом говорил: — Ничего, проживем. И выживем! Теперь-то уж наверняка выживем.

Елена вкладывала в его слова свой смысл: «Проживем — это и о нас: обо мне, о Зойке. А выживем — о возвращении с победой. А уж я, как я буду ждать его! Сколько бы ни длилась война, все буду ждать!»

Не зная этих ее мыслей, он хотел бы просить ее: «Только жди, ладно?» Когда после ужина они сидели, не вставая из-за стола, и она собирала посуду, Иван положил ладонь на ее руку и хотел уже сказать ей эти слова. Но они касались будущего. «А есть ли у меня, солдата, фронтовика, будущее? И если даже есть, то знаю ли я, какое оно? Война — как только она не калечит, не уродует людей!..» И потому Иван промолчал. Но что касается настоящего, тут он полный хозяин и может позволить себе хотя бы дать понять этой строгой волевой женщине, кем она стала для него. Но как это сделать, не говоря о своих чувствах?..