Двенадцатая интернациональная - [254]

От резких ли телодвижений или от волнения, но руке стало хуже, и я провел ужасную, насквозь бессонную ночь, а утром ко мне зашел Хейльбрунн, приветливо поздоровался И своим переламывающимся голосом предложил мне, раз я уже могу вставать, переселиться в помещение штаба. Завтра все до одного врачи и почти вся обслуга выезжают с бригадой на большое расстояние, и квалифицированной медицинской помощи я здесь все равно не получу. Некому будет лечить меня и в Фуэнкаррале, однако в привычной обстановке я, безусловно, почувствую себя спокойнее.

Радостно согласившись, я хотел было пожаловаться Хейльбрунну на творящиеся в его отсутствие безобразия, но какое-то сложное чувство удержало меня. Почему-то мне вдруг вообразилось, что Хейльбрунн хотя и скрывает это, но уже знает обо всем, однако находится не на моей стороне, даже недоволен мною; уж не желанием ли избавиться от сующего нос не в свои дела и много себе позволяющего пациента подсказана ему и сама идея моего переезда в Фуэнкарраль?

Как бы там ни было, а за двое суток до Нового года я снова, но на положении выздоравливающего, оказался в штабе бригады. Так как боли неизвестно почему не ослабевали, я большую часть времени проводил лежа на продавленном клеенчатом диванчике в коридоре второго этажа у дверей в комнату Лукача; поселиться как раньше вместе с ним мне мешала боязнь, что преследующей меня по ночам непреодолимой бессонницей я буду беспокоить его.

Бригада в основном уже перебазировалась. За нею перекочевал и штаб. Кроме Лукача, Белова и меня в фуэнкарральской вилле оставался лишь Бареш с частью охраны, два телефониста, а также Пакита с подругами.

Тридцатого, во второй половине дня, собрался и Белов. Вместе с ним отбывал Бареш, последние бойцы охраны и телефонисты. Перед тем как садиться в машину, Белов постучался к Лукачу, а выйдя, задержался подле меня.

— Еще одно несчастье у нас, Алешка. Тимар ранен. Надолго потерян ценный работник. И глупо-то как. Там, в местах для нас новых, настоящего фронта, понимаешь ли, до сей поры нету. Известно только, что такой-то населенный пункт — у нас, а такой-то — у фашистов. Но между ними пусто — ни тех, ни других, ничья земля. Война прошла лишь поперек шоссе: на определенном километре имеется республиканский патруль, супротив, метрах в трехстах, а то и в пятистах — ихний; порой и баррикады из мешков с песком нет или сторожки. Тимар ехал в Бриуэгу, где назначено быть штабу бригады, да, видно, шофер не там свернул. Едут, едут — нет и нет Бриуэги, и спросить некого. Наконец завидели впереди пост. Приближаются. Те выходят на дорогу, поднимают на вытянутых руках винтовки, требуют, как положено, остановиться. Уж совсем немного до них осталось, и вдруг шофер Тимара пригнулся за рулем, — «фачистас!» — кричит. Не успел Тимар сообразить, что происходит, шофер, не сбавляя ходу, как крутанет — на два колеса «рено» встало — и давай драть обратно, да еще кидать машину то вправо, то влево, чтоб из-под прицела увильнуть. И было ускользнули: фашисты-то сначала опешили. Но одна посланная вдогонку пуля, из положения «лежа», надо полагать, пробив кузов и подушку, попала, и прескверно — через зад вдоль берцовой кости прошла и в колене застряла. Хорошо, если Тимар хромым навсегда не останется… Мне, однако, пора. Помни: с завтрашнего дня здесь за исключением тебя и девчат ни души не останется. Советую с вечера держать ворота и дом на запоре, дабы к вам кто не залез. Затем, прощай.

Белов расправил под поясом френч и заторопился к лестнице, деревянные ступеньки ходуном заходили под ним.

А утром пришло время проститься и с Лукачем. Снеся чемодан вниз, он вернулся, надел шинель, повесил палку на локоть и, держа фуражку за козырек, подошел ко мне.

— Вы с детства по заграницам жили и, возможно, не знаете, что был такой русский обычай — перед дорогой обязательно присесть… Ах, знаете? Тогда, дайте-ка я у вас в ногах сяду. Надеюсь, когда вернемся, застать вас в более или менее нормальном виде. Я условился с Пуччолем — ему оттуда придется в Мадрид за медикаментами гонять, — что-бы он всякий раз к вам заворачивал. Плохо вы, ничего не скажешь, Новый год встречаете, а он ведь юбилейный — в нем исполнится двадцатая годовщина Октября. Мы-то, лучше и не придумаешь, в бою его встретим. Однако не огорчайтесь слишком. Война затягивается не на день и не на два, так что достанется еще и на вашу долю. Но что бы нам всем ни предстояло, как бы в дальнейшем ни повернулись события, в одном можно быть твердо уверенным: Мадрид выстоял, и в лоб его фашистам ни за что уже не взять. А в этом есть и наша заслуга, раз мы с вами входили в число его защитников, и она — помяните мое слово — не забудется. И когда мы доживем до глубокой старости, и буду я, уже седой и в морщинах, прогуливаться как-нибудь по улице, допустим, Будапешта, или вы — по улице Парижа, а скорее — Москвы, все равно, и попадется навстречу влюбленная парочка, и остановится, и посмотрит тому старцу вслед, и скажет юноша своей красотке: «Ты видела, какая у него медаль? Знаешь, кто это прошел? Думаешь, обыкновенный старик? Нет. Помнишь, мы по истории учили, как Испания воевала с фашизмом, а рядом с испанцами сражались иностранные добровольцы? Так вот этот старый человек — один из них. Он был под Мадридом…»