Двенадцатая интернациональная - [253]

Я принялся умолять никуда меня не эвакуировать. Прекрасно все и здесь заживет, а занимать в машине, а тем более в лечебнице на валенсийском побережье место, предназначенное для кого-нибудь из настоящих раненых, когда я пострадал по собственной глупости в нелепой автомобильной катастрофе, — от стыда с ума сойдешь. А главное, ужасно не хочется от бригады отрываться, я ко многим так привык…

Глаза Лукача потеплели.

— Я сам к вам привык и послать вас в тыл хотел для вашего же блага. Ладно. Отлеживайтесь здесь сколько необходимо, а там перебирайтесь в Фуэнкарраль и ждите нас. Если понадобится, организуем ваше доизлечение у мадридских специалистов.

На следующее утро, стараясь не обращать внимания на неутихающую боль, я решил попробовать одеться и побриться, чтобы выйти хоть на часок подышать свежим воздухом. Казимир помогал мне, и в две руки мы кое-как напялили на меня одежду. Труднее всего было натянуть галифе и сапоги, освоить же бритье одной левой оказалось легче, чем я предполагал. Френч с тоже отнюдь не по шву разрезанным рукавом, надетый поверх прибинтованного к ребрам локтя, неожиданно застегнулся на все пуговицы, а вот портупею, продеваемую под правый погончик, пришлось снять, пистолет же повис, как всегда, на правом бедре.

В таком относительно приличном виде — распоротый рукав Казимир приладил под поясной ремень, — хватаясь за перила, как юнга в качку за поручни трапа, я осторожненько спустился вниз и, миновав запертую операционную, проник в обширную и холодную полуверанду, служившую приемным покоем.

В дальнем углу ее завтракали два санитара в накинутых на плечи шинелях и шофер, с латунным автомобилем на кожаной фуражке. Перед каждым стояла миска с остатками хлебова из гарбансасов, а посередине — литровая бутыль мутного белого вина. Все трое насыщались в сосредоточенной тишине. Рядом с входной дверью, головой к застекленной стене, лежал на вынутых из санитарной машины низких носилках бледный, давно не бритый и не стриженный милисиано. Он был по шею укрыт одеялом, но, несмотря на это, его знобило. С беспокойством и надеждой он возвел на меня лихорадочно блестевшие глаза, но увидев, что я не принадлежу к медицинскому персоналу, закрыл их. У него было вытянутое, как у апостолов и аристократов на картинах Эль Греко, и такое же одухотворенное лицо, хотя никакой он был не аристократ, а вероятнее всего кастильский крестьянин, — подобные тонкие и желтые лица часто попадались в испанских колоннах.

Раненого или плохо положили, или носилки оказались коротки, но его ноги торчали из-под одеяла — одна в облепленном присохшей грязью ботинке, другая разутая и без носка. Босая нога была наспех перевязана, и по бинту расползлось большое темное пятно с розовыми краями.

Санитары перестали звякать за моей спиной, и я расслышал слабый звук — будто где-то поблизости редкие капли падали из протекающего крана в раковину, но тут же мои глаза углядели расползшуюся по кафельному полу под пяткой раненого густую лужицу. Забыв про плечо, я резко повернулся и чуть не охнул, так его рвануло изнутри. Санитары кончили питаться, и один из них вековечным испанским жестом вскинул бутылку вверх дном, и вино, булькая, полилось ему прямо в горло, не попав на подбородок и даже не замочив губ.

Любопытно, откуда взялись эти сволочи? Безусловно, они не нашей бригады, у всем известного добряка и притом блестящего организатора Хейльбрунна не смогли бы прижиться этакие бесчеловечные твари. Их и в конюхи взять нельзя, не то чтоб допустить ухаживать за ранеными. А на вид люди как люди, и не анархисты даже, во всяком случае, никаких внешних черно-красных признаков, разве что кожаная фуражка, анархисты обожают их…

Еще сдерживаясь, хотя злоба вскипала во мне, я по-французски, но для понятливости вставляя, когда они попадали на язык, испанские слова, вопросил, почему это раненый — este camarada herido — валяется на полу и кровь — la sangre — течет из его pierna, а они — ellos — со всеми своими красными крестами — con todos estés cruzas rojos — вместо того чтобы вызвать врача и оказать помощь, расположились поесть?

В противоположность мне, вклинивая в испанский французские слова, шофер без тени смущения пояснил, что этот милисиано чужой, не из нашей бригады, что она сейчас, как я сам, наверно, знаю, не в бою, и ее санитарная служба тоже имеет право отдохнуть, но что им пришлось отвезти на фронт, в бригаду Нино Нанетти, товарища Хулиана, потому что он обещал помочь тамошнему доктору в одной трудной операции, а оттуда товарищ Хулиан приказал им забрать этого их раненого, которым некому было заняться. Но когда они приехали, час еды уже прошел, почему ж им было не позавтракать, ведь рана у этого человека в стопу и сквозная…

Я не дал ему разглагольствовать дальше. Сердце мое бешено заколотилось, в висках застучали молоточки, а проклятое плечо задергало хуже, чем ночью. Вне себя орал, что они, все трое, настоящие гиены, хуже всяких фашистов, и что если раненый сию же минуту не будет перевезен и уложен в постель, то я их как собак пристрелю.

Я был в таком озлоблении и так яростно изрыгал бессмысленные ругательства и угрозы, а кроме того изловчился левой рукой — пребольно толкнув себя при этом под прибинтованный к ребрам локоть — вытащить парабеллум и до того остервенело размахивал им, что санитары засуетились и, раньше чем из внутренних помещений выбежал на мои вопли незнакомый заспанный врач, уже потащили носилки с насмерть перепуганным виновником скандала в операционную.