Двенадцатая интернациональная - [239]

Вслед за уходом на передовую Ганева, а затем Гурского с Казимиром, поддался общему поветрию и Юнин. Отказавшись от предложенной ему поездки в Мадрид («чего я там не видал»), он выклянчил у Клоди лист чистой бумаги, из экономии разрезал его пополам и, ссылаясь на свое неразборчивое письмо, пристал ко мне, чтоб я изготовил под его диктовку прошение Барешу. Зная, что Юнин не умеет писать и даже читать, но, стыдясь этого, когда просит что-нибудь ему прочесть, всякий раз жалуется на отсутствие очков, а если почему-либо берется за перо, сейчас же под предлогом дурного почерка передает его товарищу (расписываться Юнин, впрочем, научился), я не мог отказаться и слово в слово записал, все как ему хотелось. Бареш, обнаружив, что ему подано «прошение», впал в транс, от которого, однако, не онемел, а наоборот, прочел Юнину полноценную лекцию о том, что прошения царские рабы писали, а свободные советские граждане подают заявления, хотя начинать их с «прошу» и не возбраняется. Преподанные Барешем правила современной бюрократической стилистики не обескуражили Юнина. Он послушно взял вторую половину бумаги и продиктовал мне положенное заглавие, однако вместо того, чтоб заявить о своем желании перейти в роту Остапченко, вторично продиктовал прежнее, начиная с затверженного: «Настоящим покорнейше прошу…» Осторожно, словно крапиву, держа между большим и указательным пальцами скрепленное грифом Бареша свое покорное прошение, вызывающе названное заявлением, Юнин зашел ко мне попрощаться, а заодно и объясниться.

— Одно с тобой, Лексей, другое с энтим братушкой. Очень уж он сомнительный! Никому-то он не верит, все-то тебе в душу зырит, все пытает, а не из кулаков ли, да как я во Францию иначе попал и прочее. Однако хрен с ним. Поважнее, что охота есть. Прежде, бывало, сколько разов безо всякого желания разных живых мужиков на мушку берешь, к примеру, немцев или хотя бы австрияков, потому как офицерье наказывало, а нынче своя воля, ну, не меньше чтоб пяток гадов снять за Ганева. И еще причина: наш дружок сердечный, Остапченко-то, с лазарета вызволился и, пишет, не сёдни завтра вертается, а с ним, не в обиду тебе сказать, служить всего сподручней, быдто, как по несознательному говорится, у Христа за пазухой.

То ли ему невероятно везло, то ли и вправду старого солдата пуля милует, но Юнин, не будучи хоть бы легко ранен, продержался в строю до решения Комитета по невмешательству о выводе всех сражающихся с обеих сторон иностранных добровольцев, то есть до осени 1938 года. С согласия возглавлявшегося Хуаном Негрином республиканского правительства все истинные добровольцы — бойцы, комиссары и командиры интербригад после душераздирающих всенародных проводов были под наблюдением международной контрольной комиссии репатриированы. Франкисты же к чему-то там придрались, а в результате моторизованные войска Муссолини, а также гитлеровский легион «Кондор», не упоминая уж о марокканцах, продолжали драться за Франко, и это именно итальянцы, предваряемые марокканскими патрулями, первые вступили в Барселону.

Так как Франция принимала обратно только собственных граждан да еще предоставляла транзитные визы имеющим соответственную въездную американцам, канадцам, англичанам, бельгийцам, скандинавам, чехословакам и некоторым другим, чья родина была достаточно гостеприимна, то Юнин, Остапченко и прочие, подобные им, а в первую очередь итальянские, немецкие, польские, югославские и венгерские эмигранты остались в республиканской Испании на положении почетно интернированных. Когда же началось фашистское наступление на Каталонию и возникла угроза Барселоне, все они по призыву Андре Марти нашли в себе силы второй раз добровольно взяться за оружие и рядом с сохранявшими традиции Пятого полка лучшими испанскими бригадирами прикрывали исход беженцев и отступление воинских частей, неся, как всегда, в арьергардных боях особенно чувствительные потери. На французской границе защитники Испанской республики, а в их числе и остатки «волонтеров свободы» были разоружены, и Французская республика — последних вторично, но уже без всякого почета — интернировала их.

В конце 1956-го или в начале 1957 года мне позвонил Роман Кармен, с которым незадолго перед тем и ровно через двадцать лет после Испании мы очень тепло встретились, и сообщил, что меня очень хотел бы видеть «Женя Долматовский». Побывав в оправляющейся от трагедии Венгрии и напечатав в «Литературной газете» серию оптимистических путевых очерков, он в связи с ними получил взволнованное читательское письмо из Красноярского края, интересное не только тем, откуда оно направлено, но и тем, что читатель был не простой, а интербригадовец. В письме Долматовскому он горько жаловался, что вот в то время как в Венгрии, если верить статьям о ней в «Литературной газете», все участники интербригад награждены орденом с профилем Матэ Залка, в СССР их держат на поселении в Красноярской тайге. Чтобы как следует разобраться, насколько полученное им письмо соответствовало действительности, и установить, что представляет собой его автор, и правда ли, что он сражался в интербригадах, Долматовскому нужна помощь кого-либо в этих делах осведомленного. Поскольку его корреспондент утверждает, что служил под командованием генерала Лукача, орденом с изображением которого награждают венгерских ветеранов, Кармен рекомендовал Долматовскому меня.