Двенадцатая интернациональная - [238]

Воспользовавшись остановкой, я отошел к отделению, занимавшему оборону по гребню холма, и спросил, нет ли у кого напиться. Никто из лежавших поблизости не отозвался, но правофланговый, не разобрав, должно быть, на расстоянии, что мне нужно, вопросительно повернулся ко мне, и я узнал Гурского. Получив разъяснение от соседа, он, как всегда, предварительно прочистил горло и сипло крикнул, что в такое пекло у каждого, что было, давно вышло, но у Казимира, у того должно еще оставаться. Лежавший спиной ко мне Казимир, которого я не опознал из-за каски, перекинул через нее ремень фляжки и, не оборачиваясь, протянул назад. Фляга действительно оказалась почти полной, а ее суконная обшивка, чтоб содержимое не нагревалось, была облита водой. Всем существом предвкушая утоление неистовой жажды, я потянул цепочку от пробки и, чтоб не дотрагиваться до горлышка губами, запрокинул голову и поднял флягу. Уже переворачивая ее, я краешком глаза подметил, что Казимир, а с ним и многие из отделения выжидающе смотрят на меня, Гурский же, с риском получить замечание, даже на локтях приподнялся. Но на догадки, что бы это могло означать, времени не осталось. Желанная влага струей хлынула мне в горло, однако на первом же глотке я жестоко поперхнулся, и пароксизм раздирающего грудь кашля обуял меня; одновременно внутренности как огнем обожгло. Проклятая фляжка оказалась налитой ничем не разбавленным коньяком, попав в пересохшую гортань он подействовал вроде крутого кипятку. Заткнув рот платком, я старался — под безжалостный хохот справа — унять напоминающий припадок коклюша неприличный кашель. Когда это удалось, я незаметно вытер проступившие слезы, забил пробку и шагнул к продолжавшему посмеиваться Казимиру. Теперь я овладел собой достаточно, чтобы, отдавая флягу, внятно поблагодарить его и даже присовокупить, что вот, мол, какой нехороший коньяк стали продавать — наполовину с водой. Разочарованный тем, как жертва легко выкарабкалась из подстроенной ей ловушки, Казимир досадливо заявил, что я, видать, совсем упился, скоро начну анисовую за молоко принимать.

Приблизительно через две недели, в роковое для батальона Домбровского 13-е число февраля, на точно таком же холме, но по ту сторону Арганды при выходе из почти полного окружения Казимир был убит.

Гурский тогда уцелел. Уцелел он и в тягчайших мартовских боях против экспедиционного корпуса Муссолини, но вскоре трагически погиб в тылу. По приказанию Янека, который того же 13 февраля вступил в командование батальоном вместо раненого Павла Шклиняжа, несчастный Гурский был расстрелян за самочинную пальбу из винтовки по «юнкерсам», пролетавшим над расположенным в стороне от магистральных дорог, возле местечка Меко, тихим селением, где стояли на отдыхе домбровцы. Дело было ночью, а в распоряжении Гурского имелась обойма трассирующих, поэтому сочли, что он демаскировал местонахождение батальона, да сверх того существовал и специальный приказ. Бареш, неисповедимыми путями всегда осведомленный обо всем, что бы ни произошло в бригаде, бесстрастным тоном сообщил мне эту невероятную весть. Она была слишком страшна, чтоб легко принять ее на веру, а потому я при первой же возможности в лоб спросил Янека, правда ли, что он расстрелял Гурского. И Янек спокойно подтвердил: да, его пришлось расстрелять, но раньше, чем мое негодование успело прорваться, прибавил, что вина Гурского не в одних нахальных нарушениях дисциплины. Тен Гурский уже давно был взят на подозрение. Он, к примеру, позволял себе задавать провокационные вопросы комиссару роты, вступал в споры на политбеседах, а когда его арестовали, как злостного нарушителя отданного командованием бригады аж в ноябре минувшего года приказа о запрещении вести индивидуальный огонь по фашистским авионам, так при обыске нашли захованную под подушкой троцкистскую литературу. Чего еще надо? Советский товарищ, который представляет в Мадриде органы, едва ему доложили, что у нашего бойца конфискованы антипартийные брошюры на французском, а именно стенограммы московских процессов с предисловием, берущим под защиту отъявленных врагов народа, порасспросил, какие приметы Гурского, взглянул на его карточку и ответственно указал, что вне всякого сомнения он и является тем подлым изменником, какой завязал тайные сношения с пилсудчиками из здешней польской легации. И опытный этот товарищ объяснил, что с месяц назад наблюдатели засекли неизвестного бойца интербригад, как раз очень высокого, который, прогуливаясь по столице, словно нечаянно забрел в квартал дипломатических представительств. Бродил этот тип по нему, бродил, а как завидел польский флаг — шмыг под него в двери посольства. Побыл он там недолго, ровно столько, сколько нужно, чтоб шпионские сведения передать, а после ловко замешался в толпу на Гран-Виа…

Немало пережив бок о бок с Гурским и зная его непокладистый нрав и склонность к противоречию, я не мог поверить довольно в общем черствому Барешу. Янек же был не только бесстрашным, но и добродушным человеком, очень, кроме того, неглупым, а тут еще и ответственный советский товарищ… Словом, мне ничего не оставалось, как примириться с казнью Гурского. Но вот миновало двадцать лет. Весной 1958 года, гостя в Болгарии по приглашению Белова и Петрова, на устроенном последним (дома его звали Фердинандом Козовским) обеде в мою честь, я познакомился с заведующим отделом ЦК другаром Рубеном Аврамовым, занимавшим довольно значительный пост и в Испании. Беседуя с ним, я в какой-то связи упомянул о Янеке Барвинском и впервые услышал, что его в 1938 году освободили от обязанностей командира Тринадцатой интербригады (Рубен Аврамов выразился менее обходительно: «мы сняли его») не в порядке, как я думал, обязательного тогда сомнения в благонадежности чуть ли не каждого польского коммуниста, а за то, что Янек был излишне скор на руку. Постепенно узнавалось и многое-многое другое. И теперь, вспоминая о Гурском, я вижу в нем одну из бесчисленных жертв безвременья, которое мы в верноподданническом экстазе величали «сталинской эпохой» и в которое люди, беззаветно преданные идее, ради нее готовые на смерть (в частности Янек Барвинский — он же Йозеф Стшельчик — был в декабре 1941 года заброшен в СССР в захваченную гитлеровцами Польшу и вскоре погиб неподалеку от родной Лодзи), под ее дурманящим воздействием, и притом с чистой совестью, истребляли себе подобных и совершенно невинных одного за другим…