Я отложила нож, вилку. На косточке было много мяса, и картошка лежала почти нетронутая — отварная, целенькая… А я ведь не привыкла оставлять еду на тарелке.
— Тогда, значит, мама все рассказала?
— Конечно.
— Ты удивился, дядя Элек?
— Как тебе сказать… не очень. Да и что, собственно, удивительного в том, что одинокая молодая женщина выходит замуж? Она имеет на это полное право.
Так и Андриш сказал. Почему-то все поучают меня!
— А знаешь, чему я удивился, и очень? Твоя мама давным-давно написала про все бабушке. Но Ма ни словечка про это нам не писала. Какова?
— А обо мне мама не говорила?
— Говорила. Сказала, что боится.
— Меня?
— Того, как ты это примешь.
— Родители не спрашивают у детей согласия. И разрешения просить не обязаны…
— Я с тобой согласен. Рад, что ты так думаешь.
Но ведь это не я так думала, это Дёзё сказал так, когда я им жаловалась. Так что сейчас дядя Элек был согласен с Дёзё, а не со мной. Со мной никто не согласен, только Жужа Сюч, но теперь мне этого не нужно. Да и не к кому мне больше обратиться со своей бедой. К Тутанхамону нечего и ходить, она сейчас занята по горло — зимний лагерь организовывает. Выходит, я осталась одна, привет!
Вдруг ресторанный зал озарился ярким-преярким светом, вокруг забегали какие-то люди, и я даже испугалась, но дядя Элек сказал, что, видно, прибыли киношники. Тут я, конечно, обрадовалась, потому что никогда не видела ничего подобного, и быстренько доела картошку. Она была уже совершенно холодная и напоминала мыло, но зато на столе теперь был порядок. Как раз в эту минуту молодой человек в ярком свитере громко объявил, что они снимают документальный фильм о жизни аэропорта и сейчас хотели бы сделать несколько кадров в ресторане. Он просит извинить их за вторжение, но пусть каждый занимается своим делом, словно их здесь и нет. Вся съемка займет две минуты, не больше. Дядя Элек послушно заказал у официанта апельсиновый сок и сидел, спокойно его попивая. Я же страшно заволновалась и, улучив минутку, когда он не смотрел на меня, даже причесалась наскоро.
Между тем киношники бросились прямо к индианке, окружили ее своими рефлекторами, а тот, в ярком свитере, что-то сказал ей по-английски. Индианка мило улыбнулась и позволила поставить перед собой горшочек, в котором дымился гуляш. Потом они долго снимали ее, пока режиссер не сказал: «Хватит». Тотчас смолкло жужжание киноаппарата, погасили рефлекторы, но не успела я пожалеть, что съемка окончена, как все началось сначала. В дверях появилась необыкновенно красивая женщина с прямыми светлыми волосами. Мне она показалась удивительно знакомой. В устало опущенной руке она несла букет гвоздик, стебли цветов чуть не касались ковровой дорожки. Но едва направили на нее свет рефлекторов, женщина сразу преобразилась, очаровательным движением перекинула цветы на руку и вообще стала совершенно обворожительной. Я тут же вспомнила, что это французская киноактриса, только имя ее вылетело у меня из головы. Вот бы попросить у нее автограф, девчонки наши дрались бы из-за него! Но я не смела пошевельнуться, к тому же ее непрерывно снимали. Дядя Элек крутил шеей и поглядывал, как бы все-таки выйти — ему было жарко. Но выйти было невозможно. Когда лампы погасили вновь и киношники уже начали выносить оборудование, тот, в свитере, взглянул вдруг на меня. С минуту подумал, потом сказал:
— Еще вот эту девочку.
— В красной кофточке? — на весь зал крикнул осветитель, и лампы тотчас придвинулись ко мне.
Сомнений не оставалось. Повернулся в мою сторону и киноаппарат, но человек, стоявший за ним, отвратительным голосом произнес удивленно:
— Вот эту? После звезды?!
— Вот именно, — решительно ответил режиссер. — Контраст даст настроение. И краски на девочке хороши.
Потом он попросил разрешения у дяди Элека, у меня, в руку мне сунули соломинку и велели спокойно тянуть сок из стакана. Я терпеть не могу апельсиновый сок из-за его запаха, даже не попробовала еще ни разу. Сейчас же со страху выпила столько, что впору бегемоту, издыхающему от жажды. Я самозабвенно тянула сок, но вдруг, вспомнив, что пальцы мои похожи на сосиски, спрятала руки.
— Стоп! — рявкнул режиссер на своих. Он на всех рычал, только со мной был ласков и объяснял старательно, терпеливо, словно учительница первоклашкам: — Пожалуйста, не убирайте рук, девочка. Держите стакан, как раньше держали. Очень хорошо было, естественно. Вы сжимали стакан обеими руками, совсем как медвежонок. Съемка!
Медвежонок!.. Я немножко обиделась, но потом подумала: это ведь не звуковой фильм, кроме меня, может, никто и не слышал. Зато самый репортаж посмотрит весь класс. Я была горда и страшно довольна собой. Решила даже не просить автограф у кинозвезды.
Когда киношники ушли и дядя Элек спросил меня, виделись ли мы с тобой, я поначалу даже не поняла, о чем он, совершенно о тебе забыла. Тут наконец я рассказала ему про сегодняшнее — про гренки с чесноком, про чулан, — но все получалось как-то глупо, бессмысленно, совершенно по-детски. Так сказал и дядя Элек и посоветовал мне ехать домой: ведь надо же мне, в конце концов, когда-то с тобой познакомиться.
