Двенадцать шагов фанданго - [58]

…Когда я отнял руки от ушей, ругань уже прекратилась. Надо мной, укрывшись в темной листве, мелодично беседовали друг с другом птицы, я слышал их вежливый говорок. Медленно, осторожно, тяжело поднялся, низко согнулся, чтобы различать путь между стволами деревьев. Выбрался на козью тропу, предпочтя маршрут, ведущий к подножию горы, вопреки слабым возражениям здравого смысла.

Путь вниз легче.

На пути вниз больше вероятности найти курево.

Путь вниз — это дорога в мое будущее.

Я вышел из леса и побрел на уставших ногах к краю каменистого берега реки. Меня одолевали усталость и страх попасть в засаду. Хотелось смочить голову, прополоскать горло. Напившись из водного потока, я вернулся под защиту леса и сел, прислонившись ноющей спиной к упавшему стволу дерева. В доисторическом, туманном болоте моего мозга необычные, примитивные, одноклеточные организмы пытались эволюционировать в сложные мысли и рефлексы, но бесплодная ядовитая среда, в которой они обитали, была слишком вредна для здорового развития. Они копошились в грязной жиже и выдавали вместо слов гаркающие звуки.

Луиза скончалась.

Луизу застрелили.

Луизу убили.

Луиза мертва.

Эти слова, даже если бы были выбиты на граните, никогда бы не смогли передать свою невыносимую тяжесть.

Я был свидетелем убийства Луизы, и этого нельзя выразить словами.

Луиза мертва.

Я заглянул глубоко в себя, надеясь увидеть какое-нибудь движение чувства, какую-нибудь боль, печаль, вину, но внутри меня ничего не было, не было даже случайного сердцебиения. Закрыл глаза и увидел, как ее голова подскакивает в пыли, как она, умирая, пытается подняться. Увидел, как Жан-Марк наносит ей раны, словно дыры на холсте, и через них прорывается тьма. Почувствовал, как ее горячая кровь разливается по моему лицу, подобно извилистым рекам, стекающим в черное, грязное озеро. Обонял теплоту ее последнего вздоха, когда она смотрела на меня и поверх меня широко раскрытыми, изумленными, полными ужаса глазами. Слышал шорох ее подергивающихся пальцев и пяток, когда свет померк для нее, а жизнь ушла из ее изрешеченного тела.

Луиза была мертва. Меньшей кары она не заслуживала. Но хотя этот приговор казался справедливым, я не знал, сколько времени должно пройти, чтобы я поверил в него.

15

Когда я проснулся, был полдень. Усталый мозг несколько ожил, позволил боли ворваться внутрь меня. Казалось, сидение без движения не принесло никакого облегчения, и, хотя я не ждал ничего хорошего от движения, оно все-таки давало шанс, на худой конец, утолить жажду. Я поднялся на поврежденных мышцах и, проковыляв среди липких от смолы стволов сосен, побрел по берегу реки. Я передвигался враскачку от скалы к скале, находил в нанесенных в сезон половодья в реку сломанных ветках деревьев опоры для устойчивого продвижения. Слева от меня стремительное течение реки как бы насмехалось над моим натужным шествием по ее берегу. Подошвы моих ботинок были такими же гладкими, как скальная поверхность, по которой я скользил. Руки кровоточили от частого соприкосновения с растительностью. Участок реки рядом со мной дремал, так турист едет в автобусе с кондиционером мимо крестьянина с осликом по крутой горной дороге. Я нырнул в глубокую теснину и увернулся как раз вовремя от сломанной ветки, готовой проткнуть мне глаз, но сделал это недостаточно быстро, чтобы избежать ранения. Получив укол в щеку, потерял равновесие, упал вперед лицом и растянулся на валуне размером с небольшой автомобиль. Река пробудилась, весело и бодро потекла среди высоких сухих скал.

— Сволочь, — выругался я, но река продолжала смеяться. Я бросил в нее камнем, но промазал. Интересно, сколько времени осталось мне жить, я ведь постоянно уступал!

Когда солнце скользнуло в Атлантический океан, где-то к западу от Кадиса, я сидел на плоской скале над стремительным потоком воды, высасывал никотин из сломанной сигареты и прикидывал, как можно пробраться к автомобильному мосту. Имелись две возможности, ни одну из которых я не был способен реализовать. Можно было взобраться на утес за спиной и идти поверху или попытаться найти брод, который поможет перебраться через реку. В противном случае я буду обречен сидеть на скале и хныкать, как очарованный принц. Но в моем избитом, обезвоженном теле невозможно было найти слез, поэтому я просто сидел под первыми выступившими на небе звездами у ревущей реки, уязвимый для лягушатников. Невозможно предвидеть, как сложатся скверные обстоятельства, даже если они уже хуже некуда. Остатки возбуждения от последней выпивки и приема наркоты покидали мое тело, ласково поглаживали каждый нерв, мимо которого уходили. Я был уверен, что мое состояние ухудшится. Тело напоминало выбитый пыльный ковер, возникало ощущение, что единственными участками без струпьев были места, в которых еще не прекратилось кровотечение. Я закурил еще одну сигарету и выпустил облако голубого дыма в вечерний воздух. Давно-давно было время, когда я находился в подобном положении, и, если именно такой была жизнь без наркотиков, я особенно ее не жаловал. Может, это скверное положение останется таким, может, оно не пойдет ни в какое сравнение с тем, что предстоит, мне было все равно. Я знал только, что, когда последние капли наркотиков покинут мой организм, я останусь один на один с бесчувственным миром боли. Никто не собирался оказывать мне помощь, выражать сочувствие, укрывать меня от бури. Мне комфортнее, чем когда-либо, было в этой обстановке, где тепло из моих костей вытягивалось скалой, напоминающей алтарь над бушующей рекой.