Двенадцать обреченных - [12]

Какой-то знакомый психиатр уверенно считал Леву сумасшедшим и даже обозначал этап сумасшествия и прогнозировал полное слабоумие Левино годам к сорока. Но Борис о слабоумии не говорил и вообще упоминал о Леве как о вполне прежнем, сравнительно здоровом знакомом, да и едва ли верховодившей во всех делах Худур была нужда принимать бесполезного ей сумасшедшего. Кстати, я ведь и сейчас (да и что изменилось?) не ушел от мысли, впервые высказанной тещей-соседкой: убийца, мол, Боря. Конечно, всегда Худур задвигала Бориса в дальний угол, всегда она по любому случаю жалилась на мужа-импотента, нельзя исключать, что и «алкаш-плиточник» оказался в доме с двойной нагрузкой. Я чувствовал и в прежние годы нечто тяжелое, задавленно-амбициозное в нутре Бориса, внешне равнодушного, даже благодушно-любезного, без боя уступавшего жене все первые места, покорно соглашаясь с ее оглушительными воплями: «Гвоздь забить не может, по делу купить ничего не может, на работе прогорел, сам пьяница и дурак и „вообще“…» Об импотенции же Бориса говорилось всегда демонстративно-детально: «Ну-ка расскажи, сколько ты вчера на мне лежал! Да? А минуту не хошь? Да ты на минуту не способен… да шучу, шучу! На пять, на все пять способен!..»

Мог Борис, вполне мог, в течение двадцати лет такой жизни накопить гигантский заряд ненависти… Правда, зачем такие сложные приготовления? Такой изуверский способ? Чтоб не догадались? А как же с остальными попытками? Как вот с Левой…

Я оказался перед дверью в Левину квартиру, которую он лет десять назад отвоевал в свою пользу, выдавив соседей. А то была обычная коммуналка, чуть ли не с примусами, с соседкой, запрещавшей нам с Левой курить на кухне…

В дверях стояла девушка лет двадцати, не кое-как, а вполне прималеванная, ловко подвинувшаяся, пропуская меня в квартиру.

— Я Даня. Я у него третья жена. Без детей. Что? Нет, я о вас слышала от Хадичи. Вы ведь Андрей? И Лева говорил о вас. Он ведь художник. Он вас так точно описал когда-то, что вы с бородой, толстый, и нос какой, и рот, что я вас угадала. Лева мне говорил, что если с ним что случится, то надо обязательно найти вас, Худур и Геннадия. Тогда мне помогут.

Мы прошли в столовую, в ту комнату, где когда-то жили Лева с мамой, умершей еще до паузы в наших отношениях, где-то лет пятнадцать назад. Тогда в этой двадцатиметровой комнате была и спальня, и мастерская, и столовая. Соседи занимали тогда две комнаты…

— Я, наверное, приглашу еще потом и Худур и Геннадия, вы мне подскажите, как его найти.

Она ловко и точно собрала на стол: две тарелочки с чем-то, два бокала, две ложки, ваза… классная эта Даня. И точно в Левином вкусе.

— Геннадий серьезно болен. Безнадежно. Не встает.

— Жаль.

— А Худур только что убили. Десятого августа. Подложили гранату в рояль на даче.

Даня всплеснула руками и села на диван. Личико у нее стало отчаянно-отекшим и сразу — мокрым:

— Что же это?! Как же я?!

— Тебе (я почему-то перешел на «ты» — вид у нее, что ли, такой или потому что плачет?) разве что-то угрожает?

— Но… Леву убили нарочно! Теперь — Худур! Я же жила с ним по обещанию!

— По обещанию?

— Лева вдвое старше! А я из города Дмитрова! Нет, он был очень интересный мужчина. Очень натренированный. И он же художник. В его кабинете музей! И его вещи покупали. Но я хотела… короче, он меня сделал наследницей всего. Эта квартира приватизированная, она дорогая, в центре. Тут вон рядом Смоленская, метро… а у Левы две жены, у них дети. Он говорил, что они обязательно на меня налезут, если с ним что-нибудь случится.

— Он ожидал, что может что-то случиться?

— Он… да, ожидал. Он сам не знал, но боялся. Не потому, что такое время, а что его произведения и квартира. И он был очень вообще-то подозрительный такой, и, наверное, не зря.

— Если убили, то выходит — не зря.

— А теперь… Худур… Но я вообще-то думала, что она его убила.

Вот те раз! Даня промокала глаза, а я чуть опять не сделался кем-то вроде диснеевского персонажа.

— Почему?! При чем Худур? Ее нет на свете две недели!

— Я сейчас скажу… Дело еще не возбуждено. Вернее, я еще не рассказала никому… почти. Вас, Андрей, я не боюсь почему-то. Лева мне про вас рассказывал. А про Худур, что она очень практичная, но стерва.

Даня перешла к столу и стала накладывать на тарелочки варенье. Руки у нее крупно дрожали и не все получалось.

— Дело в том, что Лева выпивал.

Это я знал. Не сомневался, что он не просто выпивал, а, судя по началу этого процесса еще до паузы в наших отношениях, он в последние годы должен был как минимум пить запоями…

— Я знаю. Сильно пил?

— Он лечился. Он два раза кодировался и по шесть месяцев держался. А тут должен был на юбилей к Худур, ну вы же знаете. Одиннадцатого августа. А он в запое был. И я…

Она замотала кудрявой головкой, махнула ручкой и ушла, судя по шагам и повороту строчки шагов вправо — на кухню. Я еще помнил расположение кухни? Но все остальное тут было новым.

Даня вернулась с кофейником. Налила. Села. Опять промокнула глаза, протянула слабую, обнаженную, с синеватыми ижицами венок руку:

— Я его побила. Я его очень просила завязать. Он пятого августа остановился. Плохо спал сперва. Я восьмого или седьмого позвонила Худур, что мы не приедем на юбилей. А она восьмого или девятого прислала бутылку. Коллекционное шампанское. Такая двести тыщ стоит, если не больше.