Две жизни Пинхаса Рутенберга - [33]

Сели на тройку и покатили в «Яр». Ехали через Пресню среди разрухи и пепелищ. По обеим сторонам дороги высились остовы домов без крыш и окон, от которых остались обломки продырявленных пушечными ядрами стен. Попутчики рассказывали, откуда стреляли пушки, где было больше всего убитых. Рутенберга пронзила нервная дрожь. Он слушал и смотрел на молчавшего, много курящего и унылого Гапона, которого постоянно пытались растормошить дамы.

В ресторане он предложил пойти в зал, но Рутенберг запротестовал. В кабинете посидели несколько минут, и Гапон снова стал настаивать на своём, заявив, что в зале музыка, женщины и веселье. Такое заявление заинтересовало Рутенберга и, махнув рукой на конспирацию и филеров, он согласился. В общем зале они расположились справа от входной двери около оркестра. Гапон был удручён, часто клал голову на руки, разложенные на столе, потом одевал пенсне и вглядывался в зал. Рутенберг понял, что он видел там не только «женщин», но и кого-то ещё.

— Ничего, Мартын, всё будет хорошо, — вдруг говорил он, а затем обращался к сидящей рядом даме, — Александра Михайловна, пожалейте меня.

Рутенберг всеми силами пытался скрыть всё более овладевающие им отвращение и раздражение к человеку, который был ещё недавно его другом. Причины такой неожиданной метаморфозы были ему пока непонятны.

4

На следующий день встретились вновь. Гапон прочитал черновик письма, о котором говорили накануне. «На донос не похоже, — подумал Рутенберг. — Честно изложено. Немного напоминает исповедь кающегося грешника».

Гапон продолжил прерванный накануне рассказ.

— Свидание на этот раз произошло в отдельном кабинете ресторана. С Рачковским пришёл жандармский полковник Герасимов. Господин, одетый в штатский костюм. Он тоже начал с того, что польстил мне, и выразил своё восхищение и удивление. Выпили и закусили стоя. Полковник изловчился и, как бы выражая приятельские чувства, обшарил мои карманы и даже похлопал по пояснице.

— Это повадки бывалого сыщика, Георгий. Он проверил, нет ли у тебя револьвера.

— Очевидно, Мартын Иванович. Потом я спросил о моём письме. Рачковский ответил, что Витте опасается, что я его обманываю. А Дурново рассвирепел, когда дошёл до места, где я написал, что особа государя для меня священна, как и интересы народа.

— Они тебе не доверяют и боятся. Напугал ты их, Георгий.

— Тут они говорят: докажите нам, что у Вас нет намерения призывать людей к революции. Рачковский сказал, что он уже стар, а заменить его некем. Нет, мол, талантливых людей, России нужны такие люди, как я. И предложил мне занять его место.

— Не ожидал я от них такой прыти! — воскликнул Рутенберг, начиная сознавать глубину омута, в котором оказался Гапон.

— Я, Мартын, конечно, возмутился. Тогда они стали говорить о высоких окладах и чинах, о моей полной легализации и открытии отделов. И тут же просят меня им помочь и осветить положение в лагере противников режима. Предлагают доказать правительству, что оно может мне доверять.

— То есть, они подталкивали тебя донести на своих коллег.

— Что-то в этом роде. Я ответил им, что давно с ними не общался и ничего не знаю. А они мне: это немыслимо, ведь Вы сталкиваетесь за границей и в России с множеством людей, докажите Вашу искренность. И просят меня рассказать, что я делал в Европе и с кем встречался.

Гапон ещё раз испытующе посмотрел на Рутенберга, и тот почувствовал, что наступает, наконец, тот переломный момент, к которому шёл его собеседник.

— Ты понимаешь, надо шире смотреть на вещи, — вдруг сказал Гапон. — Надо дело делать. Народовольцы тоже там служили. Лес рубят — щепки летят. Если кто и пострадает, это пустяки.

Рутенбергу теперь всё стало ясно. «Он предатель, — осенило его. — Жаль, что не могу выразить ему сейчас, что я об этом думаю. Игру нужно продолжить».

— Возможно, Георгий. Никогда об этом не думал.

— А ты подумай. Это даёт огромные преимущества. Наше положение таково, что мы обязаны использовать их предложение. Я вот раньше был против террора. Теперь я за то, что Витте и Дурново надо отомстить.

— Видишь, и до тебя дошло, Георгий Аполлонович. А о ком они тебя спрашивали?

— О Бабушке и Чернове. Сказал, что знаю их, но мне нечего о них рассказать.

— А ещё о ком?

— О тебе.

Гапон нервно ходил по комнате, поглядывая на сидящего за столом друга.

— Что же спрашивали?

— Понимаешь, за Нарвской заставой тебя все знают. Кто-нибудь из рабочих тебя и выдал. Между ними ведь много провокаторов.

— Так что они сказали?

— Сказали, что знают, ты занимался боевыми дружинами. Да изловить не могут, дважды арестовывали, но нет достаточно улик. О наших отношениях спросили.

— И что ты ответил?

— Что ты мой первый друг. Тебя уважают, говорят, ты серьёзный человек.

— Про кого ещё спрашивали?

— Про Павла Ивановича и Ивана Николаевича ничего не спрашивали, — будто спохватился Гапон.

Павел Иванович была подпольная кличка Савинкова, а Иван Николаевич — кличка Азефа. Это хорошо знал Рутенберг. Теперь он был уверен, что и про них Гапон тоже рассказал всё, что мог. Он не сомневался, что тот сообщил Рачковскому немало секретных сведений о партиях и их руководстве.