Две повести. Терунешь. Аска Мариам - [5]

— Подари его баламбарасу, — шепнулъ мнѣ

на ухо Абарра.

Я послѣдовалъ его совѣту, и мой ножичекъ исчезъ въ рукавѣ Машиши.

— Вотъ что Машиша, — сказалъ Абарра полушопотомъ своему прiятелю: — твоя дочь Терунешь приглянулась гета москову, онъ хочетъ на ней жениться.

Машиша принялъ гордое и надменное выраженiе.

— Если гета московъ дастъ мнѣ всю свою лавку, двѣсти талеровъ и пять хорошихъ муловъ — я и тогда не отдамъ свою Терунешь за али. Къ тому же онъ нагадiй (купецъ), а дочери солдата неудобно быть замужемъ за купцомъ.

И онъ гордо, словно римскiй сенаторъ, задрапировался, въ свою шаму, и, опустивъ красивую голову съ сѣдыми курчавыми волосами, закрылъ подбородокъ угломъ шамы.

Мое сердце упало. Милая улыбка Терунешь не выходила у меня изъ головы. Послѣ такого категоричнаго отказа, мнѣ и думать нельзя было о бракѣ. Но Абарра думалъ иначе.

— Полно, гета, — тихо и вкрадчиво заговорилъ онъ: — Iоханнесъ, — не подлая итальянская собака, за которой, дѣйствительно, зазорно быть замужемъ благородной абиссинкѣ. Iоханнесъ — московъ, братъ тѣхъ славныхъ москововъ, которые укротили нашихъ лошадей, и другъ ихъ святыхъ хакимовъ (врачей). Московъ христiанинъ и вѣритъ такъ же, какъ и мы. Онъ чтитъ святого Георгиса, молится въ нашихъ церквахъ, а аббуна Петросъ во время своихъ наѣздовъ изъ Анкобера не брезгаетъ бесѣдой съ умнымъ московомъ…

Машиша слушалъ молча и казалось, что-то соображалъ. Абарра же продолжалъ свою трескучую рѣчь такъ быстро, что я едва поспѣвалъ слѣдить за нимъ и понимать его слова.

— Терунешь здѣсь будетъ хорошо. Iоханнесъ будетъ баловать ее, если ты только не оберешь его до послѣдней нитки. Iоханнесъ дастъ тебѣ пятьдесятъ талеровъ и хорошiй клинокъ. Онъ женится, чтобы навсегда распроститься съ холодной Московiей и стать совсѣмъ, какъ мы. Посмотри, еще негусъ отличитъ его, и онъ станеть совсѣмъ monsieur Ильгъ,[12] первымъ лицомъ послѣ негуса. Развѣ худо было у Ильга его женѣ?

— Да, ей жилось хорошо, пока Ильгъ не съѣздилъ къ французамъ, и не привезъ себѣ бѣлую жену.

— Э, другъ мой, что загадывать! Дѣвушка уже въ годахъ. Ей пятнадцать лѣтъ. Хуже будетъ, какъ какой-нибудь простой ашкеръ украдетъ ее и обвѣнчается у аббы. Тогда и денегъ онъ тебѣ не дастъ, и брака ты не расторгнешь!

Это убѣжденiе, казалось, поколебало рѣшимость Машиши, и лицо его стало менѣе угрюмо.

— Надо спросить у самой Терунешь. Хочетъ ли она идти за москова?

— Хорошо, спросимъ. А теперь выпьемъ-ка московскаго чаю, да араки (водки). Посмотри, какъ живетъ Iоханнесъ. Я бы худого для твоей дочери не посовѣтовалъ.

Горячiй чай, который подавалъ намъ въ жестяныхъ стаканахъ Лифабечу, варенье, леденцы, а главное ромъ и водка склонили Машишу въ мою пользу.

— Я вижу, — сказалъ онъ: — что Московъ хорошiй человѣкъ, но такъ дешево я не отдамъ за него свою дочь.

Абарра началъ торговаться, какъ торговался онъ изъ-за штуки матерiи, фунта сахара или старой шамы. Машиша сбавлялъ цѣну за свою Терунешь, но въ это воскресенье они такъ ни на чемъ и не рѣшили и ушли, покачиваясь и поддерживая другъ друга.

На другой день рано утромъ ко мнѣ пришелъ Абарра и сказалъ, что, если я набавлю два ружья, то Машиша согласенъ отдать за меня дочь.

Послѣ этого приступили къ свадьбѣ. Явились ко мнѣ гости, «шумъ» квартала, въ которомъ я жилъ, одинъ тысяченачальникъ — кеньазмачъ въ темномъ плащѣ, какiе-то старики, нѣсколько ашкеровъ изъ гвардiи царицы Таиту, выпили массу тэча, поѣли несмѣтное количество инжиры; мнѣ пришлось, по уговору Абарры, зарѣзать двухъ барановъ, при чемъ старики чуть не подрались изъ-за шкуръ. Машиша и Абарра напились почти до безчувствiя, и наконецъ, къ закату солнца разошлись, а старуха-мать Терунешь привела ко мнѣ невѣсту. Къ ея приходу я приготовилъ ей подарки, бусы, шелки, кусокъ атласа и бархата. Она не вѣрила своимъ глазамъ.

— Это ты все мнѣ! — говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: — Мнѣ! Какой ты добрый!.. И она кидалась цѣловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцѣловалъ ея нѣжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернѣла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навѣшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга; смѣялась, какъ маленькая дѣвочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мнѣ искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мнѣ, стала на колѣни и поцѣловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подлѣ себя и, какъ умѣлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мнѣ, что она будетъ обѣдать вмѣстѣ со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена… Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головкѣ, и послѣ моей рѣчи она низко поклонилась мнѣ и тихо, тихо, произнесла:

— Гета — я раба твоя!..

— Ну, пусть будетъ такъ! — воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. — Пусть такъ — ты моя раба, а я твой рабъ.

VI

Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену; она тоже очень привязалась ко мнѣ. Когда я по утрамъ сидѣлъ въ своемъ магазинѣ и бесѣдовалъ съ покупателями, она въ сосѣдней комнатѣ отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тѣшила возможность заказывать обѣдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама ѣздила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видѣлъ только ея весело смѣющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мнѣ на шею и покрывала меня поцѣлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрѣла на меня своими глазами и тихо говорила: «Гета — я тебя ничѣмъ не обидѣла, ничѣмъ не разсердила?» — и покорно цѣловала мою руку.