Бѣдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.
Я игралъ на биржѣ и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бѣдную обстановку до послѣдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мнѣ отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издѣлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случаѣ прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терпѣлъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.
О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мнѣ, заворачивая вещи и дѣлая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» … Она положила мнѣ даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.
Свѣча дрожитъ въ жестяномъ фонарѣ, и длинныя тѣни бѣгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темнѣе. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня домѣ мнѣ хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывѣска на абиссинскомъ языкѣ будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазинѣ единовѣрца-москова….
И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома…
Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, ѣмъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь,[4] который мнѣ приносятъ изъ сосѣдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ,[5] заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемѣшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мѣсяцъ торгую въ Аддисъ-Абебѣ. Два раза ѣздилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смѣнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дѣла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мѣломъ, хижина разбита на двѣ половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одѣты въ бѣлыя рубашки и штаны и прекрасно мнѣ помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вѣры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмѣстѣ со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiѣзжалъ на мулѣ въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидкѣ, расшитой золотомъ, сидѣлъ на альгѣ,[6] покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесѣдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стаканѣ и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колѣняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и бѣлыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.
Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ бѣлыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббунѣ о братствѣ между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напѣвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жарѣ днемъ, — когда отвѣсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавкѣ становится душно, и запахъ кумача дѣлается особенно рѣзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одѣяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрѣлять дикихъ гусей на Хабанѣ, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погонѣ за козами…
У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нѣсколько абиссинцевъ. Они недѣлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затѣмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядѣвшуюся имъ вещь, справляются о цѣнѣ, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мнѣ, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цѣны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мнѣ отдать ее, назначая цѣну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мѣшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мнѣ и, раскритиковавши вещь, набавить немного цѣну. Такъ длится иногда съ недѣлю, но въ концѣ концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цѣну….
У меня есть и знакомые. Нерѣдко ко мнѣ заходятъ въ гости полковники и генералы. Я угощаю ихъ чаемъ съ печеньемъ, и мы бесѣдуемъ о политикѣ. Два французскихъ негоцiанта, мои конкуренты, тоже не брезгаютъ моимъ хлѣбомъ-солью. Особенно толстякъ Савурэ, десятый годъ торгующiй въ Аддисъ-Абебѣ, любитъ зайти ко мнѣ поболтать. Время летитъ незамѣтно, капиталы прiумножаются, а вмѣстѣ съ тѣмъ увеличиваются и шансы вернуться на родину. Дай-то Богъ!..
