Две повести о тайнах истории - [3]
В начале разговора товарищ Сеитов — молодой еще, стройный каракалпак в строгом бостоновом синем костюме, застегнутом, несмотря на жару, на все пуговицы, — по-восточному много улыбался мне — как всегда, когда приветствуют гостя. Но тут эта обязательная улыбка сбежала с его лица, оно стало суровым, и он показался мне не столь уж молодым, как вначале.
— Понимаете: предъявить в ответ не слова, не умозаключения, а историю — в вещах, в документах, в точных датах! Но до нее, конечно, надо докапываться. Как же мы можем не знать, где экспедиция Академии?! Это же наше кровное дело!
Но, к сожалению, посоветовать мне он смог лишь почти то же, что девушка на почте: остановиться в общежитии обкома, где останавливаются и товарищи из экспедиции, и ждать там их машину. По его сведениям, она должна быть завтра.
На счастье, она пришла час спустя после моего разговора с Сеитовым. А еще через два, захватив корреспонденцию на почте, два тюка ваты для каких-то экспедиционных надобностей и последний ящик нарзана из аптеки, шофер Коля и я с ним катили в Топрак-калу.
Я очутился в пустыне впервые в жизни. И что больше всего меня поразило — это то, что она оказалась именно такой, какой представлялась с детства, по картинкам учебника географии. Все было: шевелящиеся волны песка до горизонта; непрестанно змеящиеся под ветром муаровые разводы на барханах; всего два и как будто ножом друг от друга отрезанных цвета: синий, как синька, — неба, и такой же сплошной изжелта-серый — земли.
Только не так пустынна оказалась пустыня, как на картинках моего учебника. То заяц улепетывал от нас вдоль гребня песчаной волны по теневой ее стороне, хотя и странный заяц — желтый, но тем не менее взаправдашный; то мышь-песчанка кидалась со всех своих крохотных ног в норку. Нет-нет да проплывала за дальним барханом высокомерная голова верблюда. А над всеми ними и над нами — над всей пустыней — парил орел. Он лежал, распластав крылья, на восходящих потоках воздуха, которые поднимались вверх явственно, струйками, как растворившийся сахар со дна стакана.
Вот где сразу становится ясно, почему говорят: орлиный взор. С высоты, на которой он парит, разглядеть песчанку!
Звонко гудят телеграфные провода — мы едем вдоль линии.
Орел, должно быть, свыкся с их гулом — он сел закусывать песчанкой на столб.
Иногда пески сменяются такырами — гладкими, как блюдо, громадными глиняными плешинами. Когда ветер сгонит песок со всего такыра в сторону, то кажется, что эта обливная глиняная поляна не естественного происхождения, а намеренно такою сделана.
Едва наша полуторка въезжает на такыр, стрелка спидометра тотчас подскакивает к 60 километрам, а шофер Коля закуривает и принимается мурлыкать: «Была бы только тройка, да тройка порезвей…» В Москве жена ему родила первенца, он его еще не видел и очень тоскует.
К бортам полуторки привязаны длинные деревянные шесты. Коля их называет «шалманами», но добавляет, что это специально местный термин.
Изрядно ж появилось в пустыне автомашин, если возникли уже специальные местные термины, относящиеся к ним!
Мне сначала было непонятно назначение этих шестов. Коля объяснил, что когда машина буксует в песке, то ее вытягивают, подсовывая их под колеса. Это называется «шалманить». Вскоре, к слову сказать, я узнал на практике, как это следует проделывать, да так основательно, что теперь до конца дней не забуду, каково в пустыне «шалманить».
Я прежде думал, будто знаю, что такое — машина буксует, оттого что воевал на Калининском, Ленинградском и Прибалтийском фронтах. Из какой только грязи и болот не вытаскивали мы там наши машины! Но разве знал я что-нибудь о буксовке, пока не побывал в песках пустыни!
Мои ладони давно уже покрылись водяными пузырями, а добраться до Топрак-калы засветло так и не удалось. Нас застигла ночь.
Она наступила с такой стремительностью, которую мне никогда не доводилось наблюдать где-нибудь в другом месте.
Как только село солнце, из-за противоположной стороны горизонта вдруг начало шириться тревожное багрово-оранжевое зарево; одновременно холодный сквозняк прохватил землю. И вот зарево обнимает уже чуть ли не четверть небосвода. Становится холоднее, холоднее… В этот момент в центре полымя над горизонтом появился невообразимо громадный край какого-то незнакомого бордового светила, затем все большая часть его… Да это же луна!
Да, она. И, когда взошла вся, сразу померкло зарево, так торжественно возвестившее ее появление; уменьшилась и сама она и превратилась во всегдашнюю нашу серебристую луну.
Колю ночь не останавливает — он с экспедицией Толстова уже третий год в этих местах.
Он тычет пальцем в какую-то тень. Развалины? Кажется, да.
— Видите? Это Кзыл-кала, в переводе — Красная крепость. А от нее до наших уже только три километра. Приехали!
Я готов начать беседовать с Толстовым или любым сотрудником его экспедиции об их находках сию же минуту и беседовать час так час, сутки так сутки — сколько они согласятся. Первым делом, конечно, попрошу показать мне письменные документы, о которых телеграфировал Толстов. Где этот архив? Как он выглядит? Хочу немедленно видеть и самого Толстова. А что собой представляют раскопки? И как их ведут? Этот таинственный замок в пустыне — Топрак-кала?
Сборник «Смерть считать недействительной» объединяет лучшие военные рассказы и очерки Рудольфа Бершадского, включая и самые свежие — написанные в последние месяцы. Заглавие книге дал рассказ, посвященный удивительной военной судьбе Иллариона Васильева, Героя Советского Союза, который был посмертно награжден в числе 28 легендарных панфиловцев, погибших в 1941 г., обороняя подступы к Москве, но оказался живым и здравствующим поныне.
Среди великого множества книг о Христе эта занимает особое место. Монография целиком посвящена исследованию обстоятельств рождения и смерти Христа, вплетенных в историческую картину Иудеи на рубеже Новой эры. Сам по себе факт обобщения подобного материала заслуживает уважения, но ценность книги, конечно же, не только в этом. Даты и ссылки на источники — это лишь материал, который нуждается в проникновении творческого сознания автора. Весь поиск, все многогранное исследование читатель проводит вместе с ним и не перестает удивляться.
Основу сборника представляют воспоминания итальянского католического священника Пьетро Леони, выпускника Коллегиум «Руссикум» в Риме. Подлинный рассказ о его служении капелланом итальянской армии в госпиталях на территории СССР во время Второй мировой войны; яркие подробности проводимых им на русском языке богослужений для верующих оккупированной Украины; удивительные и странные реалии его краткого служения настоятелем храма в освобожденной Одессе в 1944 году — все это дает правдивую и трагичную картину жизни верующих в те далекие годы.
«История эллинизма» Дройзена — первая и до сих пор единственная фундаментальная работа, открывшая для читателя тот сравнительно поздний период античной истории (от возвышения Македонии при царях Филиппе и Александре до вмешательства Рима в греческие дела), о котором до того практически мало что знали и в котором видели лишь хаотическое нагромождение войн, динамических распрей и политических переворотов. Дройзен сумел увидеть более общее, всемирно-историческое значение рассматриваемой им эпохи древней истории.
Король-крестоносец Ричард I был истинным рыцарем, прирожденным полководцем и несравненным воином. С львиной храбростью он боролся за свои владения на континенте, сражался с неверными в бесплодных пустынях Святой земли. Ричард никогда не правил Англией так, как его отец, монарх-реформатор Генрих II, или так, как его брат, сумасбродный король Иоанн. На целое десятилетие Англия стала королевством без короля. Ричард провел в стране всего шесть месяцев, однако за годы его правления было сделано немало в совершенствовании законодательной, административной и финансовой системы.
Первая мировая война, «пракатастрофа» XX века, получила свое продолжение в чреде революций, гражданских войн и кровавых пограничных конфликтов, которые утихли лишь в 1920-х годах. Происходило это не только в России, в Восточной и Центральной Европе, но также в Ирландии, Малой Азии и на Ближнем Востоке. Эти практически забытые сражения стоили жизни миллионам. «Война во время мира» и является предметом сборника. Большое место в нем отводится Гражданской войне в России и ее воздействию на другие регионы. Эйфория революции или страх большевизма, борьба за территории и границы или обманутые ожидания от наступившего мира — все это подвигало массы недовольных к участию в военизированных формированиях, приводя к радикализации политической культуры и огрубению общественной жизни.
Владимир Александрович Костицын (1883–1963) — человек уникальной биографии. Большевик в 1904–1914 гг., руководитель университетской боевой дружины, едва не расстрелянный на Пресне после Декабрьского восстания 1905 г., он отсидел полтора года в «Крестах». Потом жил в Париже, где продолжил образование в Сорбонне, близко общался с Лениным, приглашавшим его войти в состав ЦК. В 1917 г. был комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовал Деникина, а в дни Октябрьского переворота участвовал в подавлении большевистского восстания в Виннице.