Две повести о любви - [58]

6. РУБАШКА

Утром 30 декабря 1944 года коменданту лагеря поступила депеша от Гиммлера, согласно которой ходатайство о вынесении смертного приговора было удовлетворено. К полудню все пять виселиц были возведены в третий раз.

…В шестнадцать часов была дана команда: всем приказали построиться на поверку, и мы выстроились перед бараками по пять человек в ряду, потом обычно следовала команда: разойдись, ужин. Но в тот вечер после поверки мы напрасно ждали приказа разойтись. Мы — это пятнадцать тысяч заключенных мужского лагеря.

…Как обычно, осужденных должен был освидетельствовать врач, на предмет соответствия состояния их здоровья силе предстоящего эмоционального потрясения, и, как обычно, врач и на этот раз выдал положительное заключение.

…Явились и эсэсовцы, которые не могли упустить такое зрелище.

…Потом всех пятерых вытащили из карцера барака № 11. На них были только рубахи и штаны, и, несмотря на холод, они были босые.

…С поднятыми головами, хотя и бледные как мел, несчастные шли к лагерному плацу, освещенному прожекторами.

…Всю дорогу они выкрикивали политические лозунги. Их все время били, но они продолжали выкрикивать.

…Каждого из них подвели к виселице. За виселицами, наискось, стояло рождественское дерево, огромная ель, возвышавшаяся над всем остальным. Горели электрические свечки. Начальник лагеря зачитал приказ, одобренный в Берлине. В соответствии с приказом заключенные, поляки Петр Пионты и Бернард Шверчина, а также имперские немцы Эрнст Бургер, Рудольф Фримель и Людвиг Весели, за попытку бегства, диверсионную деятельность и контакты с партизанами приговариваются к смерти через повешение. Приказ должен быть приведен в исполнение немедленно.

…Не успел еще начальник лагеря дать знак к исполнению смертного приговора, как Пионты и Шверчина выпрямились и закричали на всю широченную площадь, так громко, что было слышно в самых отдаленных уголках: «Niech żyje Polska! Niech żyje wolność!»[46] Нацистские палачи набросились на них и потащили к виселицам, не преминув и здесь осыпать их градом ударов кулаков и прикладов.

…По-моему, я стоял шагах в трех от происходящего. Я видел, как эсэсовцы в ярости совсем потеряли самообладание. Богер и Кадук надругались над уже повешенными. Били их по лицу, пинали ногами, тянули за ноги вниз.

…Я стоял сзади и не все хорошо слышал. Но, по-моему, один из них ударил ногой в лицо стоявшего перед ним эсэсовца, сам быстро сунул голову в петлю и тут же прыгнул.

…В этот момент Эрнст Бургер крикнул: «Долой фашизм! Да здравствует свободная, независимая Австрия!» А Руди Фримель поднял над головой связанные руки и выкрикнул: «Долой коричневую чуму! Да здравствует…» Его слова захлебнулись в хрипе, когда петля, накинутая эсэсовцем, затянулась на его шее. Потом подошла очередь юного Весели. Его последними словами были: «Сегодня — мы, завтра — вы».

…А мне кажется, это Руди крикнул: «Сегодня — мы, завтра — вы!» Четверо других славили Польшу, Австрию, Красную Армию. Офицер, красный от злости, хлестал их плеткой.

…Нас охватило чувство унижения, стыда и бессилия: ты ничего не можешь сделать. Было такое ощущение, словно они смотрят тебе прямо в глаза. У меня было впечатление, что именно Руди, стоявший неподалеку от меня, пристально смотрел мне в глаза. Потом ящик выбили у него из-под ног, веревка натянулась, несколько секунд тело конвульсивно дергалось. Я еще увидел язык, как он вываливается и становится все длиннее, широко раскрытые глаза, потом я уже ничего не мог различить.

…Все заключенные, которых построили на плацу, сняли после казни шапки.

…Я еще забыл сказать: на всех были старые штаны и драные рубахи, кроме Руди. Хайнц Дюрмайер, старший по лагерю, распорядился, чтобы ему в карцер принесли рубашку, которая была на нем в день свадьбы. Не знаю, было ли это последним желанием Руди. Только знаю, что его повесили в свадебной рубашке, вышитой розами. Его жена, испанка, так никогда об этом и не узнала.

7. ПОСЛЕ И ДО ТОГО

Тот выживший, которого незадолго до запланированного побега в августе 1944-го перевели в лагерь Нойенгамме, так что он лишь после освобождения в мае сорок пятого узнал о смерти Руди, принял к сведению тяжкую для него весть, как он выразился, «по-лагерному»: это случилось, тут плачь не плачь, ничем не поможешь; он тот самый, который вскоре после своего возвращения в Вену выступил с докладом об Аушвице, чтобы весь мир узнал наконец правду… ну и так далее.

Молодая женщина, что подходит к нему после доклада и спрашивает, не знал ли он случайно в Аушвице некоего Руди Фримеля.

Он, выживший, кивает.

Она, которая спрашивает: что стало с Руди?

И он, что ей отвечает: в конце декабря прошлого года Фримеля повесили на лагерном плацу.

Молодая женщина (которую выживший никогда не видел до этого и с которой никогда больше не встретится) судорожно всхлипывает и падает, ноги ее подкашиваются.

Брат выжившего подскакивает к молодой женщине, помогает ей подняться, уводит и отдает под чье-то попечение, а потом упрекает выжившего, как мог он так сурово обойтись с женщиной:

— У тебя что, сердца нет, души нет?

И выживший отвечает, как бы окончательно подводя черту: