Две повести о любви - [53]
Кашан был районом бедноты. Тем не менее в школе у каждого ученика было несколько цветных карандашей и настоящая перьевая ручка, в то время как я был вынужден обходиться простым карандашом. Когда я его однажды потерял, мне нечем было писать, так как мать не сразу смогла купить мне новый. Поэтому в наказание я должен был стоять в углу. А так особых различий между собой и одноклассниками я не замечал.
Положение изменилось, когда я попал в лицей «Луи Лё-Гран», элитную школу в центре Парижа, куда посылала своих детей буржуазия. Там я чувствовал себя довольно неуютно. Родители записали меня туда по совету учителя народной школы, который сказал, что я очень прилежный и способный и чтобы они попробовали. И я выдержал вступительный экзамен. У школы в то время была хорошая репутация.
Итак, в одиннадцать лет я заметил, что не все люди равны. Во-первых, мои новые соученики были лучше одеты. Во-вторых, они разговаривали о вещах, которые были мне неизвестны, — круизы, морские курорты, обслуживающий персонал. В-третьих, они могли позволить себе учебники, портфели, ручки, циркули. А у меня никогда не было даже латинского словаря. Он был слишком дорогой, и я всегда пользовался словарями своих товарищей. Вообще я старался покупать как можно меньше книг. И бумагу экономил. Это у меня осталось и по сей день, мне до сих пор жалко использовать чистый лист бумаги, я всегда беру использованный с одной стороны. Я никогда не страдал от этого недостатка, наоборот, укреплялся в своей правоте.
А вот что мне мешало в семнадцать, восемнадцать лет — так это то, что у меня не было родины. Испанцем я никогда себя не ощущал, потому что мне претит все шумное, громкое, я не люблю излишнее компанейство. Я для этого слишком спокойный, слишком сдержанный. Ко всему французскому я питал изрядное отвращение. В конце концов, ведь я видел, как пренебрежительно они относятся к иностранцам. В том числе и к испанцам, по крайней мере, в первое время. Те слишком ленятся учить французский язык, считалось тут. Даже и через десять лет матери приходилось унижаться в булочной на углу. Когда она хотела купить багет, продавщицы притворялись дурочками и делали вид, что не понимают ее. Мы не были интегрированы в общество. У нас не было друзей среди французов, ни одного. Я столько раз слышал, что нам пора наконец убраться. Что мы сидим у них на шее. Я видел и то, как они обращаются с людьми из колоний. Поэтому я никогда не гордился тем, что я француз. Я сказал себе, что ж, хорошо, у меня нет родины, есть только отечество — Австрия. В восемнадцать лет я, наконец, отправился в австрийское консульство, чтобы получить их паспорт. Мне ответили, что это невозможно. На что я предъявил им два десятка свидетельств, и они, худо-бедно, были вынуждены предоставить мне австрийское гражданство. А в двадцать один год я все-таки стал французом. Я смог доказать, что уже больше десяти лет живу в стране. Однако радости мне это не доставило.
Наверное, это правда, что испанцы общались только друг с другом. Они жили словно в ожидании вызова. Были убеждены, что Франко долго не продержится, и очень хотели вернуться в свою страну. На Новый год они поднимали тост: «Следующий год в Испании!» Надежда жила до середины пятидесятых, потом тост как-то забылся.
И все-таки было здорово повидать их. Мы с Маргой много смеялись, рассказывая друг другу грустные истории из своей жизни. О Руди она почти ничего мне не сказала. Потому что тот, другой, всегда был рядом. Пако. Пако Суарес. Только один раз, когда он ушел вечером на партийное заседание, она вытащила папку с фотографиями и письмами Руди, и я смогла их, наконец, прочитать. Когда мы ходили за покупками, Маргарита тоже рассказывала о Руди, но мало, очень мало, так как в основном мы были не одни. Или мальчик был с нами, или этот домосед Суарес, который каждое свое слово ценил на вес золота.
Мне было девять лет, когда мать впервые рассказала мне об отце. Это было у нас дома, в присутствии отчима. Я мало что запомнил — что Руди был политкомиссаром в Интернациональных бригадах, что потом его депортировали в Аушвиц, что он участвовал там в сопротивлении, выступал против лагерного начальства. Мать описывала мне его как крупную личность, как человека исключительных достоинств. Он-де был очень симпатичным, всегда улыбался и даже в тяжелейших ситуациях не терял чувства юмора. У него был очень хороший характер, рассказывала мать. Я, по ее словам, буду очень на него похож. Просто вылитый отец. Еще она показывала мне стихотворение, которое он написал для меня. Смысл его в том, чтобы я носил мать на руках, не причинял ей страданий, был настоящим мужчиной, продолжал его дело и боролся за прогресс. Что мне было делать с этими заветами? Никто не научил меня, как жить, подражая герою.
Ну и что дальше?
— Вы его мучите.
— Это не я его мучаю. Это он сам себя мучит.
— Что вы еще хотите от него? Вы почти все уже знаете.
— Ничего я не знаю. Пусть он расскажет.
— Для чего? Все позади.
— Ничего не позади. Он должен помочь мне, пусть говорит дальше. Я хочу знать, забыла она меня или нет.
