Две повести о любви - [25]

В Сен-Сиприене мы оставались с февраля по апрель тридцать девятого. Затем все воевавшие в Испании были переброшены в Пор. Фримель оставался как в Сен-Сиприене, так и в Поре признанным представителем революционных социалистов. Его все любили и высоко ценили, с ним можно было о многом потолковать. Пусть у него была своя линия, собственные убеждения, это было нормально, но он не участвовал в кампании против нас. А ведь некоторые из числа воевавших в Испании, правда не австрийцы, были полностью деморализованы и всю вину взвалили на коммунистов. Лагерное руководство разжигало ненависть и недоверие между нами. После германо-советского пакта о ненападении стало особенно паршиво. Коммунисты считались у французов убийцами и мошенниками, ворами и бродягами, чем-то в этом роде. Конечно, и среди нас были разногласия: этот пакт, нужен он, не нужен? Предательство, Сталин — об этом хотя и велись дискуссии, но не слишком активно, что и понятно. Ведь нас избивали французские жандармы, а не Гитлер и не Сталин.

В Гюре мы создали Народный институт, по примеру Красной Вены. Организовали языковые курсы, занятия по литературе, стенографии, географии, истории, математике. Кто сдавал экзамен, получал свидетельство. Не знаю, участвовал ли в этом Фримель, скорее всего да, почти все были задействованы. И дело было не столько в продолжении образования, нам гораздо важнее было держаться вместе, у всех была потребность отвлечься от событий в мире и от мыслей о собственном неопределенном будущем. Австрии больше не существовало, и французам, похоже, доставляло особое удовольствие все время напоминать нам об этом. «Nationalité?» — спрашивали офицеры, и когда мы отвечали: «Autrichien», они говорили: «Ah, un autre chien!»[23] После того как провалилась их затея с Иностранным легионом, они хотели загнать нас в свои трудовые отряды. Поначалу мы отказывались. Но через какое-то время нам пришлось уступить. Потом многие добровольно согласились на трудовую службу, почти каждый второй австриец. От швейцарской границы вверх до Ла-Манша, повсюду мы вкалывали на французов.

У меня нет сведений, как удалось Фримелю вырваться из Пора. Может, он зарегистрировался как prestataire[24]. И получил на это добро, сумев доказать, что его ждет жена, такое тоже случалось. Или его перевели в другой лагерь, где женам разрешались посещения. Или просто улизнул ночью тайком, перемахнул через ограждение или пролез под ним внизу. Во всяком случае, он вдруг исчез.

Потом наш лагерь был расформирован. Кто может работать, должен работать! Меня взяли, потому что я была сильная, а сестру нет, она была чересчур нежная и слабая.

Если ей отказано в праве работать, я тоже не пойду!

Хорошо, сказали они.

Французы загнали нас в товарные вагоны для скота, я этого никогда не забуду, в каждый вагон по сорок женщин. В провинции Савойя, недалеко от швейцарской границы, нас выгрузили. Мы должны были отбывать там трудовую повинность. Меня направили к одной графине, она жила в настоящем замке, а возле замка находились хозяйственные постройки, с конюшней и сараем. Марга попала к какой-то крестьянке, в Силинжи, деревню в тридцати километрах. Там она хотя бы была сыта. Не знаю, как Руди удалось отыскать ее; так или иначе, однажды он ее навестил. Он тогда уже не был интернирован и мог передвигаться свободно. В общем, судьба бросила их друг другу в объятья. Вскоре Маргарита забеременела.

Когда срок моего трудового договора истек, я приехала за сестрой. Ее хозяйка сразу вцепилась в меня. Я всегда была настырная, упрямая, никогда не сдавалась. А Марга была типичной дамочкой. Она с удовольствием наряжалась, накрашивалась, подводила губки. Она была привередливой. Ей меньше всего хотелось вычищать конюшню, доить коров или копать картошку. Крестьянка была сыта ею по уши. «Эх, как жалко! — воскликнула она, увидев меня. — Если бы у меня была такая, как вы!» Я и вправду энергично взялась за дело, там, в деревне. Когда мне пришлось в первый раз пасти коров на пастбище, все четырнадцать разом от меня удрали, как рванули галопом вниз по улице — и прямиком в церковь. Вся деревня помогала выгнать их оттуда. Я этим хочу сказать, что работа моя была не сахар.

Из Аннеси мы поехали поездом до Монтобана. Два дня через всю Францию, без документов! Повсюду уже орудовало гестапо. Немцы. Сестра тряслась от страха. Перед каждой проверкой я отсылала ее в туалет. Закройся на задвижку, говорила я ей, и открывай, только когда я скажу. Когда входили немцы, я изображала сияющую улыбку. «Excusezmoi, monsieur»[25]. Документы куда-то засунула сестра. Она как раз в одном месте. Если вы соблаговолите подождать… Каждый раз это срабатывало. Только однажды какой-то тип с квадратным черепом стал ломиться в туалет. Открывайте! Проверка! Я выскочила из своего купе и как фурия набросилась на него: руки прочь! Моей сестре стало плохо. Она ждет ребенка. Немец вытаращился на меня, потом отправился в соседний вагон. Его счастье! Я ему чуть глаза не выцарапала.

В Монтобан мы прибыли второго октября, в мой двадцать третий день рождения. Сняли меблированную комнату. Марга написала Руди. Он тогда уже работал горняком, забойщиком в угольной шахте Кармо. На третий день он приехал за ней. Потом я долго о них ничего не слышала. Пока сестра не родила, 26 апреля 1941 года. Тогда я навестила их. Прижала к сердцу своего маленького племянника. Через какое-то время пришел Руди. Мы обнялись. А потом мне надо было уже уезжать.