Две новеллы - [4]

Кожух чуть качнулся от здоровенного удара по спине и ответил Мухоморову тем же, как хорошему знакомому, с которым выпита не одна дюжина бутылок. Несмотря на разницу в одеждах — армяк и гвардейское синее сукно — они были разительно похожи: грубые лица, приплюснутые носы, тупые небритые подбородки. Они степенно оглядели друг друга «от хвоста и до копыт» и поняли, что сила у них равная. Но за Мухоморовым стоял еще один человек — предуика, поэтому мужик ткнул кнутовищем в пузо приятеля, и они оба загоготали. Мухоморов взял под руку Кожуха и повел его в полутемный склад, где была сложена партия дешевого ситца и кос. После они пошли сполоснуть чаем неписаный торг. По дороге к ним присоединился Княгницкий. В народном трактире все было готово к их встрече: мальчишки влипли глазами и носами в большие зеленые стекла, и заплывший салом самовар пыхтел и отдувался, как человек. Долго кряхтели, фыркали два мужика, но потом их доняло и они опрокинули чашки. Тогда Княгницкий спокойно заговорил о мирной сдаче Гормоновской республики. Он был суров, строг и ни разу не вспотел.

II

— Я формулирую, — сказал Княгницкий после получасового молчания, — нами одержана большая победа.

Мухоморов щелкнул пальцами и засмеялся. Политрук новообразованного госпиталя Яша язвительно подумал о том, что помыслы Мухоморова неплохи, но зад его к земле тянет, и, чуть шепелявя, предложил для острастки арестовать богача Володеева.

— Чего в самом деле в зубы смотреть старому псу! Надо его потрясти, чтобы тырса из него посыпались. Сын у его белый, а сам неизвестно какой шерсти, конопляный или черный.

У Мухоморова шея и лицо налились кровью, он налег животом на края стола и закричал:

— Правильно, Яша, дуй! Вот это по-нашему — колошматить репу в цепы.

Княгницкий, не оборачиваясь, прервал его.

— Занеси в протокол, Яша. Сообщить в губернскую газету о состоявшейся первой ярмарке, о появлении на базаре представителя Гормоновской республики крестьянина Кожуха. По второму вопросу донести в губернское ГПУ об аресте.

— Все согласны.

— Ты, Яша, пошли нарочного в город, а тебе, Мухоморов — взять под стражу Володеева.

Княгницкий остался один, подошел к окну, выходившему на шоссе, и ничего не увидел. Он лег на жесткую койку и мысленно проверил свою работу за день: ошибок как будто не было. Покой охватил его, и он по старой привычке выгнул тело. Это движение отодвинуло его от самого себя. Он оглядел свою жизнь, как оглядывают станок перед пуском. Потом вспомнил восклицание Мухоморова — «расколошматить» и хмыкнул. Слово ему напомнило 18-й и 19-й годы, — годы выдержки, упорства и жестокости. Методы управления теперь изменились. «И слава богу» — чуть не сказал Княгницкий, но вовремя спохватился. Постоянная слежка за собой угнетала его. За другим легко следить, за собой почти невозможно. Вот еще жестокость. Где границы ее, границы необходимой и нужной жестокости? Княгницкому вспомнился читанный им рассказ о доброте.

Во время голода послали транспорт муки в крестьянский район, пострадавший от недорода. Человек, которому поручили это дело, нагрузил муку на подводы и двинулся в нерадостный путь. Дорога шла мимо деревень, меньше пострадавших от неурожая, а потому не попавших в разверстку. И вот, когда слух об этом транспорте разнесся по всему округу, толпами начали стекаться босые и голодные крестьяне, просившие о помощи. У человека дрогнуло сердце. Он долго крепился, но так как путь был долог и чужое горе захлестнуло его, то он отдал первый мешок, а затем все, что он вез.

Для голодающего района он не сохранил ни одного мешка. Человека судили, он был осужден на каторгу. Его повезли по той же дороге, по которой он вез хлеб. На расстоянии двухсот верст стояли мужики, бабы, дети и на коленях благословляли его.

Княгницкий вдруг почувствовал, что ему стало свободней дышать, будто пояс развязался, и поднес руку к глазам — они были мокры. Он снова, уже наяву, пережил сон и медленно сказал:

— Я бы довез транспорт целым.

На дворе кто-то возился, огонь быстро метался около заднего флигеля, послышался голос, похожий на хруст валежника под колесом: кричал старый владелец дома Володеев.

Княгницкий тронул коротко остриженные усы — они были колючи и злобны, как его мысли.

Под самым окном зафыркала лошадь, послышался цокающий, как часы, стук копыт, потом все успокоилось. Княгницкий разделся, не поднимаясь с кровати, и попытался уснуть. Мешала подушка. Он сдвинул ее в сторону и услышал тихий плач. Княгницкий перевернулся на другой бок: плач и всхлипывания стали еще слышнее. Они так близко раздавались около уха, что Княгницкий увидел дрожащие губы женщины. Должно быть, дочь Володеева плачет. Княгницкий встречал ее несколько раз, и ему запомнились удивительно высокий и чистый лоб, выпуклые мышцы ног. На минуту Княгницкий понял переживания девушки, которая осталась одна в двух комнатах, почему-то связал его с рассказом о человеке, не довезшем хлеб, повторил: «а я вот довезу» — и с очевидной потрясающей ясностью понял человеческую жестокость. Он простонал от боли и сознания, что не все подчиняется человеческому разуму, сказал, отчаявшись, самому себе: «сковать бы ее, жизнь» — и закрылся с головой одеялом. Он вспомнил все, что пережил и заставил переживать других за последние пять лет, и ответил горько: