Две новеллы - [2]

В верхнюю квартиру вселился заводской электромонтер Хейвуд, рабкор и общественник. На Бурменко печатная газета действовала ошеломляюще. Он всегда читал ее не столько глазами, сколько пальцами правой руки, придерживая ими буквы, чтобы они не убежали. Он встретил Хейвуда молчаливым одобрением как представителя пролетарской печати.

Через неделю он собрал всех новых жильцов у старой замшелой скамейки. Немые свидетели собрания — тополя — стояли независимые, как и раньше, и зеленая радость жизни шумела в их верхушках.

К Бурменко вернулся дар речи:

— Растут без спросу… На дрова их распилить по случаю топлива.

Хейвуд мечтал. Воздух гулкого лета заполнил радостью его грудь, и тополевый лист, за которым приятно следить суженному зрачку, напомнил ему далекое детство, когда он тайком пробирался в сад польского графа, пана с золотыми усами, и рвал запретные яблоки в розовые зори по утрам.

Хейвуд не согласился с Бурменко.

— Разобьем здесь лучше садик, товарищи. Детей же наших некуда деть.

Бурменко плюнул на сапог Пифлакса.

— Трудящему от тополей пользы не будет. Тени они не дают. Только мешают.

Чернов горячился:

— С Бурменко надо поменьше разговаривать. Он с малолетства дурной, как стадо баранов. До окончательного утверждения плана на общем собрании голоснем: за — трое, против — один, возражений не имеется.

Тогда Бурменко поднял руку:

— Присоединяюсь. Только обязательно забор из колючки сделать надо, она в сарае без пользы пропадает.

— Ты вечно людей проволокой связать хочешь.

Пифлакс с насмешкой добавил:

— Чтоб не дыхали.

— Колючку — обязательно. Без ее рабочий с непривычки затопчет растительность.

IV

Четыре взрослых рабочих мерили площадку. Бурменко бормотал сзади:

— Двадцать на десять. Пятнадцать на двадцать. Шесть в угол. Ничего с этого не выйдет, товарищи. Это не пройдет без согласия общественности.

Он попятился назад, увидел над самым носом тяжелый, как чугун, кулак Пифлакса.

— С этим постановлением ты знаком. Защепа ты, а не человек.

Бурменко побледнел:

— Силой хочешь?

Пифлакс, не отвечая ему, крикнул в подвальное окно:

— Григорий Иваныч, покличь жильцов сюда на общее собрание.

Инженеру Перчихину пришлось с осторожной настойчивостью взять Бурменко за руку.

— Общественное выше личного. Приступайте, председатель, к делу.

Все пространство между тополями заполнили красные косынки, засаленные животы женщин и рабочие кепки.

Бурменко ослабел. Он просил пощады у всех жильцов. Он просил не обсуждать вопроса, так как партийный актив еще не разобрался в нем.

— Тополь вещь вредная, что подтверждено фактически, но пока авангард не решил, масса должна ждать.

Его не слушали.

Хейвуд:

— Мы требуем поставить на повестку вопрос о тополях и садике. Поведение Бурменко абсолютно непонятно.

Жена Хейвуда:

— Что у тебя за всех голова болит, Исаак? Или ты кушаешь с этого хлеба? Я тебя спрашиваю или нет?

Голос Бурменко прорывался сквозь гул голосов.

Тогда Перчихин взмахнул седеющей гривой волос, засунул два пальца в жилетный карман:

— Граждане, ввиду обнаружившихся разногласий председателем избираюсь я. Исаак Леонтьевич, ваш вопрос первым на повестке дня. Тополя параллельно. Кто просит слова?

Никто не просил.

Задвигавшись всем корпусом на скамейке, Пифлакс с места обозвал своего противника «несознательностью, противоречащей директивам партии».

Упрека в несознательности Бурменко не мог снести. Он отпихнул от себя Перчихина и закричал в бешенстве:

— Порядок не соблюден, товарищи! Невозможно дать произрастать тополю, тем более, что они тени рабочему никогда не дадут. Резать их, стервецов, надо под корень. Пущай Григорий скажет, как я с ними за старый режим воевал. Пущай скажет. Григорий Иваныч! Слышь, до тебе говорю, Григорий!

В крайних рядах послышался степенный голос Белобородова:

— Спрашиваюсь. Пропустите, граждане.

У стола Белобородов снял картуз. Ветер сердито поднял седую прядь волос и бросил ее плашмя на выпуклый лоб старика.

Упираясь взглядом в Бурменко, Григорий Иваныч ответил раздельно и громко:

— Помню. — Он пожевал губами: — Пьянство твое помню. Буянничал ты здорово, а не воевал. До тополей языком чеплялся. А что они тебе жизни мешают? Не ты их растил и не твоего ума это дело. Это я тебе говорю, Бурменко, чтобы ты глупость свою понял. Тополя и все округ — радость нам данная. На радости вся наша жизнь. Мы ею произрастаем. Больше ничего не скажу тебе.

Среди наступившего молчания встал Пифлакс и голосом, похожим на пушечный выстрел, заполнил двор до краев:

— Решительно голосую, кто за — руки вверх и не кричать.

Это оказало действие.

Бурменко бесцельно глядел на тополя и угрюмо бил сапогом стойки, дававшие стволам устойчивость. Одну стойку он легко сдвинул с места и ковырнул ею землю: корни тополей лежали почти на поверхности.

V

Лицо Бурменко стало похоже на бурый булыжник. Дожди шли вторую неделю. Потоки воды стекали по влажному кирпичу, собираясь на взрыхленной земле жирными лужами. Бурменко хлюпал сапогами по грязи и пробовал шатать тополя. Их корни шевелились в жиже, как клубок черных змей. Он искоса посматривал на окно Григория Иваныча, грозившего ему пальцем. Это был враг такой же ненавистный, как и тополя. Старый режим, вырванный с корнем, догнивает где-то на задворках, а они живут, занимают место и вносят свои правила и обычаи в жизнь.