Две матери - [2]

Она сидела, думала и, как сквозь сон, отвечала на вопросы дочери.

Думы были все об одном.

— Они вместе в Женеве… Любят друг друга… Свободные и радостные… И он зовет меня… Не могу, не могу!..

Взяв лежавшую на столе книгу, она раскрыла ее на той странице, где было заложено письмо и, незаметно для Инночки, стала в десятый раз перечитывать его.

«Если бы ты знала, милый мой, дорогой друг Верочка, каким измученным и разбитым перебрался я через границу… Сказать тебе не могу!.. Но зато теперь мы в Швейцарии, на свободе… Кончены все пытки каторги, кончены муки… Ирина горячо целует тебя и ждет… Она бежала с поселения, спасая меня, вместе со мной… Едва не погибла вместе… Приезжай же скорее… Безумно хочу видеть и обнять тебя и мою маленькую родную Инночку… Денег на дорогу высылаю, собрали товарищи… Скорей, скорей выезжайте. Здесь чудно хорошо… Воздух, горы, озеро и свобода!.. Собирайтесь…»

Враждебными казались Вере нежные слова письма и будили в сердце подавленную тяжелую обиду. Вспоминалось все пережитое с мужем. Особенно ярки были воспоминания его былой любви, нежных и горячих ласк, моментов, когда не являлось даже мысли, что кто-то третий может встать между ними, близкими до последнего. От этих воспоминаний нестерпимо острой становилась боль и рождалась в душе злоба.

— Я вынесла разлуку… А он?.. Зовет к себе. Две жены… Что же это такое?

И жалость к себе просыпалась в сердце вместе с обидой на мужа.

— Разве мне легко было вынести шесть лет разлуки? Разве легко было жить на грошевые уроки?

Вспоминала усталость, нужду, унижения, перенесенные в эти годы мучительной нищенской жизни. Вспоминалось, сколько сил уходило на подпольную партийную работу. Она жила их общим делом, новой личной жизни не искала, а он… И хотелось написать ему резкое, обидное обличительное письмо, упрекать в измене ей, Вере, в измене даже делу. Как мог он заниматься там личными переживаниями, когда все вокруг должно было ему напоминать о жестокости их общих врагов? Но вдруг нежданно выдвигала память картину их последнего свидания. Вставало, как живое, дорогое исхудавшее внешне спокойное лицо с затаенной тоской в больших голубых глазах. При этом воспоминании смывалась, горячей волной нежности, обида.

— Столько пережил… Лучшие годы в тюрьме, на каторге… Одиночество в ужасных условиях Нерчинском каторги.

И уже хотелось Вере написать мужу: все понимаю, приеду, как друг, привезу дочь. На смену этой радостной отрешенности от своего узкого, личного, опять приходили злые мысли.

— Но ведь я люблю его… Люблю… И ласки его по-прежнему хочу. Как же вынесу близость его с другой, его любовь к Ирине!..

Щемила сердце боль, от дум кружилась голова.

— Не понимаю… Ничего не понимаю! — бессознательно вслух произнесла Вера, сжав ладонями виски своего еще свежего милого лица.

На звук ее голоса оглянулась Инночка, бросила игрушки и подбежала к матери.

— Ты, мамочка, что? Опять плакать будешь?

— О, нет, нет дочка моя! — опомнилась Вера и вдруг неожиданно для себя, повинуясь безотчетному внутреннему порыву, сказала.

— Теперь мы скоро, скоро поедем к папочке.

И, скрыв набежавшие слезы, крепко прижала девочку к себе.

— Далеко?.. На каторгу?.. Поедем… — согласилась Инна, давно уже привыкшая к страшному образу своего отца в арестантской одежде.

Она даже часто играла в «папу», одевая куклу в серые тряпки и запрягая ее в деревянную повозочку, изображавшую каторжную тачку.

«Папу» окружали деревянные солдатики с ружьями и стерегли, чтобы он не убежал с каторги, но папа всегда ухитрялся, с большими или меньшими трудностями, провести своих врагов и прибегал к маме и Инночке.

— Нет, не на каторгу!.. А за границу… Папа уже бежал с каторги… Далеко, далеко… В Швейцарию, где нет ни каторги, ни цепей, ни тачек! Мы скоро увидим папочку…

— Как, далеко?.. Еще дальше, мамочка? — недоверчиво-пугливо спрашивал ребенок, заглядывая ей в глаза.

— Нет, близко, близко… По железной дороге дня три, четыре. Скоро поедем, Инночка… Там хорошо… Горы, высокие горы, ясное небо, солнце, свобода…

Инночка поверила и весело запрыгала от радости.

И побеги «папочки» от оловянных жандармов и солдат удавались сегодня вечером, как никогда, и все тачки-повозочки, превратившиеся в поезда, направлялись с папой далеко, далеко — в Швейцарию.

Занятая новой игрой, Инночка морщила брови, сосредоточенно что-то шептала, передвигая свои вагоны и папочку. Вера взглянула на нее затуманенным болью взглядом и чуть не вздрогнула: так велико было сходство ребенка с отцом. У него был тот же взгляд, та же манера склонять голову, когда он думал и работал. Новый рой мыслей закружился в голове Веры.

— Шесть лет отец не видал этих вторых своих глаз, не ласкал своего ребенка… В условиях нерчинской каторги, оторванный от дела, от семьи как он тосковал, должно быть, по этим своим глазам!

Примиряющая нежность смягчила все: и ревность, и обиду, и оскорбленное самолюбие женщины.

Вера решила ехать. Ревнивая мука не была еще изжита, но уже стала спокойнее и научилась Вера отгонять мысли о тяжелом свидании с женщиной, занявшей ее место. Необходимо повезти к отцу дочь, увидеться с ним самой, а там видно будет. К тому времени, как от мужа пришли деньги, Вера распродала все свое имущество, приодела себя и Инночку и с большим трудом добилась получения заграничного паспорта.