Дважды Татьяна - [40]

Старик размышлял, машинально разглядывая цветы на пестрой занавеске, и вдруг заметил… Что за чертовщина? Занавеска колыхнулась. Неужели кто-то посторонний, укрывшись за нею, слушал его разговор с Марией-маленькой? Что это — предательство?

Складки занавески вновь колыхнулись. Круто поднявшись, стремительно пройдя вдоль стены, Батя быстро отдернул занавеску и увидел прижавшуюся к стене за спинкой кровати большеглазую девушку. Под гневным холодным взглядом Бати щеки ее медленно розовели.

Стараясь скрыть смущение, она вышла из-за цветастой занавески, с улыбкой протянула руку:

— Не сердитесь на меня. Пожалуйста. Понимаете, мне было необходимо, просто необходимо с вами познакомиться. Я — Таня, ведь вы слышали обо мне, да? И я про вас знаю. А сейчас… Я не хотела мешать.

— Да-а… — Батя присел на стул. — Про вас я слышал. Но… находчивость и самодеятельность — немножко разные вещи, вам не кажется? Находчивость мы очень ценим, а вот что касается самодеятельности…

— Так ведь я потому и пришла, — с горячностью возразила Таня. — Ну разве мы не знакомы с вами? Хоть и не виделись ни разу. А сейчас я для того и пришла, чтобы не заниматься самодеятельностью.

— Да, в находчивости вам не откажешь, — согласился Батя. — Ну, рассказывайте про своего чеха. Что это у него там за удивительный план?

И Таня, все больше увлекаясь, словно давняя знакомая Бати, начала рассказывать, как солдат-чех предложил ей забрать оружие… прямо из полиции.

Батя не только внимательно слушал — по привычке профессионального конспиратора он наблюдал за каждым движением, каждым жестом своей собеседницы. Властный и суровый, ибо этого требовала обстановка, строго соблюдающий законы военного времени, ибо ему не однажды доводилось видеть провалы, вызванные беспечностью, неосмотрительностью, он как бы отбирал в Танином рассказе все казавшееся ему существенным и важным.

Девушка? Она казалась ему серьезной, осмотрительной и достаточно смелой.

Все-таки он попросил обождать денька два, чтобы самому осмотреть местность, попытаться узнать или хотя бы увидеть странного чеха из охраны.

Окончательный ответ Батя обещал передать через Марию.

После этого он быстро простился и ушел.

Высокий, стройный, улыбаясь в пышные усы, он вышел на улицу и… пропал. Если бы Мария и Таня последовали за ним — хотя это было неимоверно трудно: он никогда не шел прямым путем, — дорога привела бы их к баракам неподалеку от Академии наук. В бараках жили рабочие-сезонники, часто менявшиеся, малознакомые друг с другом.

Одну из комнатенок занимал Батя. Над его койкой висел портрет Гитлера, обрамленный еловыми ветками. Совсем недавно он принес его к себе из уборной, куда водворил «фюрера» кто-то из живущих в бараке рабочих.

НА ОФИЦЕРСКОМ БАЛУ

Откуда он появился в числе Таниных знакомых, этот облаченный в гитлеровскую форму чех?

Осмотрительная во всем, что касалось новых знакомств, Таня побывала однажды на офицерском балу. Оккупанты открыли в Минске клуб под названием «Зольдатенхаус», что в переводе означает «Дом солдата».

Здесь устраивались балы, именуемые «вечерами славянского содружества», — своего рода подачка солдатам неарийского происхождения. Чтобы создать видимость содружества, на балы эти посылали с десяток офицеров-немцев невысокого ранга.

На один из таких балов и проникла Таня.

От этого вечера она ожидала многого. В непринужденной болтовне с офицерами, из случайных реплик она могла узнать точнее число частей местного гарнизона, да и мало ли какие секретные сведения вообще раскрываются в подобных случаях.

На Тане было изящное строгое платье — Тереза Францевна немало потрудилась, перешивая его для девушки. Когда-то в молодости она очень любила этот сочный васильковый цвет, а потом платье так и залежалось в одном из ящиков комода.

Из Золушки Таня превратилась на один вечер в принцессу. Приветливая, оживленная, она перебрасывалась шутками то с одним, то с другим офицером, и вместе с тем было в ней что-то вызывавшее невольную почтительность.

От взора ее не укрылось, что офицеры-немцы держались заносчиво и старались не слишком общаться со своими славянскими коллегами. Иные из них привели с собой сомнительных девчонок, грубо и наивно пытавшихся замаскировать нищету своих нарядов модными прическами под германских киноактрис.

Играл военный духовой оркестр. Начались танцы.

Но даже в мелодиях вальса или фокстрота чудились Тане чеканные звуки немецких маршей, топот тяжелых сапог, лязг танков, свист пуль. Как бы для того, чтобы впечатление это усиливалось, в перерывах между танцами чей-нибудь пронзительный голос выкрикивал: «За победу третьего рейха!», «За братство, хайль!»

Видимо, и это входило в программу спектакля дружбы и солидарности. А солидарность была остро необходима оккупантам: дела на фронте пошатнулись. Москва, Ленинград, Сталинград — имя каждого из этих городов было связано с провалом очередного, выношенного заранее и продуманного, казалось бы, до мелочей плана фашистов. Давно уже геббельсовская пропаганда объявила о «начисто уничтоженной» советской авиации, а воздушные налеты и взрывы продолжались. Было над чем призадуматься оккупантам. Было ради чего кричать: «За наше братство… Хайль!»