Когда после очередной поездки на фронт я вернулся в редакцию нашей походной армейской газеты и рассказал о случае, свидетелем которого мне довелось быть, товарищи мои ахнули от изумления.
— Напиши про это в завтрашний номер, — сказали мне. — Такую статью с ходу напечатают.
— Не могу, — возразил я. — Пришлось дать честное слово офицера, что насчет этого я не напишу ни строчки.
Редактор газеты, старший батальонный комиссар по званию, узнав о моем рассказе, вызвал меня, спросил:
— А вы не присочинили! Именно так оно и было?
— Именно так, — ответил я.
— Так почему же вы отказываетесь писать статью?
— Не имею права.
— Что за чушь! Это ведь не государственный секрет и не военная тайна.
— Не военная, однако тайна. И она тоже охраняется законом, чтобы из-за чужой неосторожности смятение и горе не вошли потом в чью-то семью…
— Ничего не понимаю. Какое смятение? Когда потом? Вы — сотрудник фронтовой газеты, вас направляли в командировку. Эта статья и будет вашим отчетом. В конце концов, я могу приказать вам написать ее, — сурово сказал редактор.
— Не можете. Я дал честное слово гвардейца офицеру, с которым все это случилось. Вы приказываете мне нарушить честное слово?
Редактор усмехнулся, покрутил головой.
— Ну нет, такого приказа я бы себе никогда не позволил. Сначала объясните-ка все толком, и тогда мы, пожалуй, сделаем иначе…
Усадив меня для более основательного разговора, и уже вовсе не командирским тоном, после всех моих объяснений, редактор стал уговаривать меня вновь поехать в часть, где остался тот, связавший меня честным словом офицер. Поехать, всеми силами добиться у него разрешения описать в газете все, что с ним произошло.
— Убедите его, что это можно сделать очень деликатно, — говорил редактор. — Мы не назовем ни имени, ни звания, ни даже место или время самого события.
— Есть, товарищ редактор, — ответил я по-военному кратко и, можно сказать, без передышки отправился обратно. А фразы будущего репортажа сами собой возникали в моей голове. В дорожной тряске, сидя рядом с шофером, я набрасывал текст. Записывал в блокнот, на бумаге то, что до сей поры хранил лишь в памяти. Текст в самом деле получался такой, где не было ни имен, ни званий — лишь описание взволновавшего меня и моих товарищей необыкновенного события.
Встретившись вновь с офицером, я передал ему разговор мой с редактором, показал наброски предполагаемой заметки. Мы вместе перечитывали, дополняли, исправляли чуть ли не каждую фразу, и мой знакомый, убедившись, что конспирация, как говорится, полностью соблюдена, разрешил заметку напечатать. Он лишь попросил ничего больше не прибавлять к написанному.
Немало читательских писем пришло в газету после опубликования заметки о благородном поступке «офицера Н.». Разные это были письма. Некоторые читатели не видели в самом случае ничего особенного: такое ли бывало в дни войны! Другие не верили, удивлялись, отчего не названа фамилия офицера, да еще порой обижались: если мол, хотели просто рассказать о человеческом благородстве, то примеров тому немало подлинных. Вот, к примеру, у нас… Но большинство читателей просили непременно рассказать, как же все сложилось дальше. Ответить на такие письма было всего труднее.
Правда, спустя некоторое время, я случайно оказался в той же воинской части и, разумеется, воспользовался возможностью повидать старого моего знакомого. Беседа с ним дала мне возможность написать еще одну заметку, ответить на некоторые вопросы наших фронтовых читателей.
…Давно окончилась война.
Нынешним школьникам она представляется чуть ли не легендой, преданьем старины глубокой. Они знакомятся с войной, изучая историю. Но для нас, переживших войну, прошлое нередко оживает самым неожиданным образом.
Вот и со мной, по прошествии тридцати с лишним лет, случилось такое, чего я не мог ни ожидать, ни предвидеть…
