Дважды два — четыре - [35]

Вот только тесны, проклятые!

Эх, уж этот мне Костя!.. Ведь он-то знает про чертовы косточки на ногах…»

7. Высоко забрался дедушка Гасвиани

— Что случилось? — спросил Костя. — Не иначе пожар или убило кого… А может, кто-нибудь из кровной мести[4] кого-то зарезал…

— У нашего дедушки… У дедушки Гасвиани родился праправнук! — кричала Натэла. — Ты слышал?.. Девчонки! Девчонки!.. Не было праправнука. Нужен праправнук. Родился праправнук.

— Сказать старику!.. Вина. Консервов. Весть. Яблочного варенья. Род Гасвиани. Праправнук. Вина. На пастбище. Род… Скорей!..

Он — на верхнем пастбище. Сидит у входа в пастушью кибитку, подложив под себя вчетверо сложенную бурку. Он курит. И размышляет.

Похоже, нарушилось что-то в памяти дедушки Гасвиани: иначе к чему бы старому человеку вспоминать детство, дальнее и вместе близкое, как хребты этих гор?

Недавно ему минуло сто восемь лет. Быстро пролетели они и медленно, эти сто восемь лет. Быстро, как день — эдакий день пастуха, в котором словно и не было вовсе событий, кроме восхода солнца, его зенита, заката и тихой ночи.

…Мачуб[5]. Пылает очаг. Над очагом котел. В нем варится мясо.

Вокруг очага, поджав ноги, сидят его близкие: мать — она ему видится молодой, красивой; бабушка — ситцевая косынка, ею повязана бабкина голова… Из-под косынки спустилась на лоб седая прядь. Мужчины курят. Все — и дядья, и отец, и дедушка… Мачуб переполнен дымом. Не дымом трубок — дымом востра. Дым разъедает веки. У стариков глаза воспаленные. Дым до того густой, что, если б не пламя, не было бы видно знакомых лиц. Люди освещены огнем, а скот, который стоит в глубине мачуба, у самых стен, он не виден вовсе. Но сквозь тихое потрескивание поленьев слышится хрупанье. По ночам, когда погасает очаг, коровы и козы согревают дом человека своим дыханием.

Мачуб старый. Даже он, дедушка Гасвиани-мальчик, знает, что мачуб старый. Тут жил его прадед и прадед прадеда. Блестит резное дерево перегородок, за которыми коровы и овцы. Блестит от копоти. Она вековечна. Дерево словно сделалось черным, и уж не вспомнить, когда оно было обыкновенным деревом, никому не вспомнить ни деду, ни прадеду, ни отцу.

Темно в мачубе. Свет дня, врываясь сверху из щели, упирается в пол плотным серым столбом. И ничего он не освещает, свет дня, кроме кусочка твердого земляного пола.

Все молчат. Все ждут, пока сварится мясо. Дядя Амирей вернулся вчера из Зугдиди, принес крупу и соль. Мало крупы, мало соли. Женщины говорят, что не хватит даже до первых дней лета.

Рядом с ним, на полу в мачубе, сестренка Анна, братишка Карло. Глядят в огонь. И тут же собака обгладывает кость.

Хорошо в мачубе. На дворе снег. Он покрыл дороги, он еще не примят ногами человека, высокий снег. На улице холодные ветры. Ветер в ущельях и на вершинах гор. Зимнее время — время ветров. А зима долгая — длинней человеческой жизни. Большая, как жизнь огромного дуба.

Придет весна, снег растает. Будут ручьи. Медленно, радостно встанет большое солнце. Проснется Даль.

Много у Дали горных баранов. А у Сванетии немного земли. Очень много камней. Много гор.

Там, за хребтами гор, — широкие страны, а эта — одна на свете со своей долгой-долгой зимой. Страна из стран. Только узкая, малая. Не хватает земли. Нет соли… Соль и одежда внизу. А Сванетия узкая и высокая. От широких стран ее отделяют горы.

Но разве есть на земле охотники такие, как сваны?

Нету. Нет на свете таких охотников. Сван — меткий стрелок. Сван бесстрашней дэва…

Только вот что надо охотнику — почитать богов.

…Звон, звон, звон… Это гудит большой колокол в монастыре Эвлиты и Квирика. Звон могучий. Его подхватывает горное эхо и относит высоко, может, к самым вершинам Ужбы. Надо чтить богов. Тогда будет удача охотнику.

Вот идет наверх в гору племенной бык. На его рогах две зажженные свечи. Громко бьет колокол в храме христианском. Всех на свете богов уважают сваны, христианских тоже. И как не уважить богов? Не уважишь — не будет мяса, не будет хлеба, дэвы могут столкнуть в ущелье кормильца-охотника.

У храма святой Эвлиты — костры. Там варится мясо. Все селение принесло богам кто овцу, кто быка, а кто победней — так курицу.

Жизнь бесконечна и коротка. Жизнь — это Ужба, Тэтнульд и Шхара[6]. Куда ни глянешь — повсюду вершины высоких гор. На земле и на небе. Горы соединяют небо с землей. Небо больше земли. А неужто есть на земле люди, которые не знают гор? Так и живут на земле, гладкой, плоской?..

В горах — ручьи, водопады, трава и золото. В воде — золотые песчинки. Об этом еще говорили прадеды прадедов. А нынче сказали вот что: в Сванетии мало золота. Нет золота — вот как сказали нынче. Как же так: нету золота? Как же так? Ай-яй-яй!..

Но ведь это сказал сам Борис.

В горах — раздумья. А золота нету. Нет. Стало быть, нету золота. Зато если захочет охотник, он может шагнуть на стык неба с землей. Потому что стык этот рядом с горами — рукой подать.

А кто знает о величии тишины? А с кем разговаривает луна? С пастухом.

Неужто люди так и живут без снега, без блеска льдов? А глаза зачем? Разве есть такие глаза, которые не ослепнут без ледяных радуг?

Дедушка Гасвиани сидит у пастушьей кибитки. Он смотрит вперед.