Дважды два — четыре - [34]

Развернула… И вот уже они стоят на столе на высоких, тонких каблуках.

Она смотрит на них и говорит Богданову:

— Нет, вы только подумайте… Вот чудило! Когда это я носила туфли на каблуках?.. Как всегда, добродетелен до скуки, до невозможности!.. С первой, получки — туфли для мамы… Дайте-ка папиросу, Юра.

— Нина Сергеевна, — говорит он не то строго, не то умоляюще.

— Юра, отставить. — Но, поглядев на него, она вдруг сдается: — Ну ладно, ладно. — И принимается хохотать, откинув голову, сев на стол, обняв колени руками. — Нет, ну подумать только!.. Лакированные! Вершина прекрасного… Костя — личность дурного тона, так же, как, впрочем, и я. Но мне все же никогда бы не додуматься до лакированных. Зато я додумалась до Лунгстрема! Не так ли? Я вас не понимаю, Юра! Как вы могли это вынести? Черт знает что! Безвкусица. Ну, по совести: я была очень смешная?

— Еще бы! Я чуть не лопнул со смеха, Нина Сергеевна. Уж чего смешнее, когда твой друг умирает. Примерьте-ка лучше туфли.

— Видите ли, я никак не хотела понять, что мне пора закругляться.

Юра жестко покашлял и отошел к балконной двери. Он повернулся спиною к Нине Сергеевне.

Она живо глянула на него тем взглядом, который был для него пронзителен. И он бы оттаял, если бы не стоял к ней спиной.

Она тихо двигалась за его плечами. Ушла за ширму, вернулась. Он услыхал стукоток каблучков по паркету.

— Ну же, Юра… — сказала она.

Он обернулся. На ней были Костины туфли.

— Красиво? — застенчиво спросила Нина Сергеевна.

— Да. Красиво. Очень красиво. Великолепно!

— Ах да… Я знаю, вы любите Костю. И все парадное… Туфли на каблуках, шляпки, ящики для цветов.

— Нина Сергеевна… Будет! Полно… Не верите?.. Но я тоже умею сердиться.

— Сердитесь. А мне-то что?

Замолчали, стоя друг против друга.

— Налейте мне чаю, Юра, — испугавшись чего-то, сказала она.

— Вы так похудели!.. — ответил он. — И руки… Какие тонкие стали! Не руки, а веточки. Кажется, тронь — они сломаются.

И он стал целовать ее руки.

— Юра! Но я же сказала: «Чаю!» — застенчиво глядя из-под бровей, скомандовала она хрипловато и вместе мягко, тем своим голосом, который Костя прозвал «лохматым».

Он хозяйничал молча. Она сидела задумавшись.

…А я почему-то ночами, —

покачивая ногой, запела Нина Сергеевна свою любимую песню, —

О маленьком думаю ослике.

Глаза — я твой, и крик — я твой,

И готовность на всё, что попросишь…

…Нина Сергеевна работала.

Сидела, обувшись в Костин подарок (чтобы разносить их: жмут, проклятые!). Надев роговые очки, она рассеянно записывала в блокнот мысли для доклада о «Тимирязевке».

Не работалось. Нина Сергеевна будто что-то забыла. Но что? И вдруг она нашла на столе свою же собственную записку: «В два часа включить радио».

Радио? Ах да!.. Она выписала это четыре дня назад. На записке даже стояло число, когда ей следовало включить радио.

И Нина Сергеевна включила его.

Раздалось бормотание. Оно мешало работать, сосредоточиться. Она заткнула пальцами уши. И вдруг объявили:

«Народные песни сванов».

Нина Сергеевна отняла от ушей руки.

Из репродуктора тихо запели два детских голоса. Им аккомпанировали какие-то струнные инструменты. Потом вплелся третий голос — подростка. Такие голоса старые учителя пения зовут концертино.

Репродуктор пел:

…И живут их потомки,

И живет слава их.

Не умрет ваше имя,

Не умрет никогда.

Ваше имя, о сваны,

Словно снег вечных гор.

И вдруг мелодию подхватили два старых голоса:

Ведь и свиньи родятся,

Узнают жизнь и смерть.

Но ни славы, ни чести

Нет от них на земле.

И концертино весело подтвердил:

Но ни славы, ни чести

Нет от них на земле.

Голоса летели, переплетались, спокойные, строгие…

И Нине Сергеевне смутно вспоминалась какая-то другая песня. Кажется, ее исполняла швейцарка Изольда Донгер. Да, да. Тироль… Звук дудки.

Тихий звук дудочки переполнил комнату.

Нина Сергеевна встала и быстро выключила репродуктор.

Она продолжала работать. Или ей только казалось это? Опустила голову. Стриженые волосы растрепались, Упала на стол рука с самопишущей ручкой.

И комнату затопило солнце: ведь окна комнаты выходили на южную сторону. Пошли кружить по комнате золотые волосы королевны Даль. Легли на одну паркетину, на другую, на третью… Нина Сергеевна задумалась.

«Мой толстый… Мой неуемный сын… Ах, этот чертов Том Ге, он дьявольски хитер и непреклонен! — говорила она про себя все то, что шептала ему, когда он был грудным. — Гер-рой! Помчался в Сванетию до того, как открыли дорогу. В Сванетию, куда уютно добирается в автобусе любой школьник. «Хочу, чтоб было трудней». Узнаю дорогой почерк.

Значит, выходит, пока что я твой самый главный человек, сын?

А какая она, Сванетия?..

А как ты думаешь, ведь он все же не любил ее сильней, чем меня? Нет, нет!.. Я была его самой главной, самой сильной любовью.

А ничего не скажешь — красивая песня, Костя. Неужели так хороша Сванетия?»

«Да, мама… И Жужуна тоже… Не сердись. Я полюбил Жужуну».

«А легенды какие, Костя?! А ты видел дэвов? А слышал дудку?»

Нина Сергеевна, задумавшись, подперла, как Костя, кулаком щеку. Она раскачивала ногой в лакированной туфле.

«Так ты говоришь, хорошая девочка эта Жужуна?.. Ну что ж, ну что…

Прекрасная песня, Костя. И ничего не скажешь — прекрасные туфли… Ты этого не поймешь… От сына… Твой первый заработок. Самые красивые на земле туфли…