Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - [225]

Минутой позже Хильду поглотило шумное столпотворение Хонкю, этот невообразимый людской муравейник, смешение азиатов и европейцев. Воздух был насыщен влагой, которую пронизывающий холодный ветер с моря превращал в пляшущие снежные кристаллы. По ту сторону реки, в Концессии, вчерашний снег образовывал на тщательно подстриженных парковых газонах редкие белые островки — на радость шанхайским детям, которым не часто доводилось видеть белое, сыплющееся с неба чудо. Но белое чудо — это там. Здесь, в Хонкю, снежинки, едва коснувшись земли, моментально поглощались черной жижей. Здесь не знали ни белого снега, ни прозрачного дождя, ни свежего ветерка. Здесь кончалась чистота. Начинался Хонкю.

Крепко прижимая к себе сумочку, заранее освобожденную от всех ценностей, — она хорошо усвоила урок, полученный во время антияпонской демонстрации, — Хильда с трудом пробивала себе путь в густой толпе, наводнившей улицу. Проезжая часть и тротуары были забиты двуколками зеленщиков, бесчисленными, то и дело сигналящими велосипедистами и продавцами всего на свете, которые расстилали свои циновки прямо на проезжей части. С пугающей агрессивностью они пытались навязать ей свой товар: предметы из дерева, кости и глины, о чьем предназначении она не имела ни малейшего представления. Нищие калеки умоляюще тянули к ней руки, пытаясь схватить за край платья. Она не забыла наставления баронессы фон Дамбах: «Никогда, милое дитя, никогда не подавайте милостыню нищим. Дадите одному — моментально попадете в окружение целой толпы, которая словно из-под земли выскакивает. Сотни, сотни оборванцев — и все орут, дергают за полы, толкаются, а то и нож могут вытащить! Нам приходилось выручать своих слишком сентиментальных и жалостливых гостей с помощью полиции и бамбуковых палок. Не забывайте этого, милая!»

Какая-то низенькая, темнокожая, почти как негритянка, женщина с раскосыми азиатскими глазами, видимо, островитянка из тихоокеанской глубинки возбужденно пыталась зазвать и даже затащить ее куда-то, но куда и зачем, Хильда не поняла. Пожав плечами, она решительно вырвалась и пошла своей дорогой. Может, это и грубо, но иначе тут нельзя: об этом огромном, перенаселенном районе Шанхая ходило множество жутких историй. Загулявшие моряки и чересчур любознательные туристы навсегда исчезали в людском водовороте Хонкю, будто в морской пучине. Говорили, что здешнее население вполне уживается с преступным миром, зато и те, и другие настороженно и враждебно относятся как к китайским, так и к японским органам безопасности. «Не знаю, не слышал, не видел» — вот стандартные ответы жителей Хонкю на любые вопросы, задаваемые полицией. Говорят, что некогда блюстители порядка и администрация крупных отелей настоятельно призывали искателей экзотических похождений держаться подальше от Хонкю. А с тех пор, как там осела сначала многолюдная волна переселенцев из Японии, а затем десятки тысяч европейцев-иммигрантов, это место превратилось в настоящий бедлам и стало уже совершенно неуправляемым. Теперь власти предпочитали просто не совать туда нос.

Хильда поминутно останавливала прохожих-европейцев, чтобы спросить дорогу. Без сомнения, это были евреи из Германии: все они отвечали на ее расспросы на безукоризненном немецком, почти все были в потрепанной дерюжной одежде чернорабочих. Они показывали ей одно и то же направление — в южную часть гигантского, кипящего скопления людей, носившего имя Хонкю.

Наконец она у цели своего путешествия: у превращенной в синагогу пагоды, расположенной в глубине маленькой площади.

Хильда нерешительно заглянула в холодный полумрак, ступила на красные керамические плитки пола, за долгие годы истертые множеством ног. Казалось, воздух здесь навеки пропитался сандалом и другими, типичными для буддизма, благовониями. Время в Китае никуда не спешит: поколение за поколением приходили сюда богомольцы, преклоняли колени, монотонным речитативом возносили свои молитвы к ушедшим в иной мир предкам, а когда наступал их черед, следовали за ними в вечность. Теперь же скудные лучи солнца, которое то выглядывало из-за набрякших влагой облаков, то снова за ними пряталось, проникали сквозь зияющие дыры в крыше пагоды, образуя мерцающие, переливающиеся световые столбы. Казалось, это боги китайского пантеона с любопытством заглядывают в храм из глубин Вселенной: что это за странные молитвы воссылаются из принадлежавшего им некогда капища на неслыханном ими прежде языке к чужому, далекому и непонятному Богу? В глубине помещения имелось возвышение, на котором в позе лотоса со спокойной, загадочной улыбкой на устах сидел огромный облупившийся Будда, сосредоточенно глядя на стоявшую перед ним тяжелую железную менору — иудейский семисвечник. В этой улыбке каждый был волен видеть свой смысл: иронию, надменность или даже сочувствие.

Откуда-то сверху донесся голос:

— Простите, вам кого?

Хильда долго вглядывалась в полумрак, пока не различила, наконец, ребе Лео Левина, сидевшего под потолком верхом на балке с рубанком в руках.

— Вас, господин Левин. Я Хильда Браун из представительства Германии.