Двадцать веселых рассказов и один грустный - [18]

, – сложил зонт и вошёл в полуразрушенную хижину. Напарник стоял у огня, разведённого на ржавом куске жести.

– Нет там никакого ягнёнка, – произнёс Ичо, – это просто камень.

– Ага-ага, – отвечал напарник, – эк я тебя уделал! Знал ведь, что это камень, видел его в бинокль! Живности там и в помине не было!

Ичо проглотил пилюлю, но ничего не сказал – верный признак того, что он задумал отомстить. Кто кричит и бранится, облегчает душу и со временем забывает обиду. Но тот, кто молчит, только и ждёт возможности нанести удар.

Через несколько дней напарник решил вернуться в долину, где по крайней мере была остерия. Устав от тумана и дождя, они спустились на Пинедскую равнину, рассечённую надвое прямым, как линейка, шоссе, и вместе со стадом расположились в виду дороги. Небо продолжало лить слезы, поэтому Ичо укрылся от потоков воды, усевшись под зонтиком. Любитель пошутить кутался в толстый плащ из серого сукна наподобие пончо, закрывавший его до самых пят. Но поутру он вдруг почувствовал сильную нужду, с которой никак не мог справляться долго. Поблизости не оказалось ни куста, ни дерева, ни живой изгороди, ни даже валуна – вообще ничего, за чем можно было бы укрыться, одни только пустынные заболоченные луга, и пастуху пришлось располагаться там, где был. Он спустил штаны и предусмотрительно присел под своим плащом, окружавшим и защищавшим его, словно типи – индейцев сиу. В этот-то момент небеса, помимо дождя, и ниспослали Ичо возможность отомстить.

Мимо проезжал автобус со школьниками. Заметив стадо, учитель попросил водителя остановиться, чтобы полюбоваться редкой буколической картиной, внезапно возникшей перед ними на промокшей Пинедской равнине. Процессия направилась к Ичо с расспросами, напарник которого замер под своим плащом, стараясь не обнаруживать своего присутствия. От школьников его отделяли примерно три десятка спасительных метров. Ичо же с усмешкой отмахивался от детских вопросов. Он решил не терять времени даром, а сразу покончить с проблемой, поэтому ткнул пальцем в сторону увенчанного шляпой типи и произнёс:

– Идите к нему, он тут главный.

Толпа школьников развернулась к пастуху, который, скрючившись под плащом, справлял свои надобности. Следующие три четверти часа его засыпали вопросами, а он, красный, как помидор, лишь бормотал в ответ первое, что приходило в голову, не имея даже возможности подняться. Наконец Ичо, растолкав юных любителей старинных профессий, подошёл к нему, поглядел сверху вниз и сказал:

– Ага-ага, таперича и я тя уделал.

Напарник из последних сил делал вид, что просто присел отдохнуть, но сдерживался с трудом, буквально истекая желчью. В конце концов молодёжь уехала, и злобный шутник всё-таки нашёл возможность закончить прерванное занятие. Не уверен, правда, что в священном спокойствии.

10 Тетерев

Это случилось давным-давно по весне, в мае месяце. В те времена на тетерева-косача ещё ходили в разгар токования (уж поверьте, нынче такая практика запрещена!). Самцов стреляли на самом любовном пике, когда они готовы запрыгнуть на самку, чтобы та отложила чудные яйца, из которых потом вылупятся птенцы. Можно сказать, охота для труса: представьте, что вас подстрелили в спину, пока вы занимались любовью! Очень жаль – не несостоявшейся интрижки, конечно, а потерянной жизни.

Но тогда, больше тридцати лет назад, подстрелить косача, пока он бормочет свою весеннюю песню, было обычным делом, даже если учитывать серьёзный риск быть пойманным. За поимкой как из рога изобилия сыпались судебные процессы и крупные штрафы. Но страсть сильнее риска: эти неповторимые эмоции даже в самом спокойном человеке пробуждают азартного игрока. Подкрад, тишина, мрачные тени, розовеющий рассвет, голоса ночных зверей заставляют сердце биться чаще. Простой выход на точку превращается в приключение, которое изменит всю твою жизнь. Особенно для ребятишек: уже лет с девяти-десяти они начинают проводить холодные апрельские и майские ночи в изнурительных походах, следуя за своими дедами, отцами и отцовскими друзьями, в тишине и холоде ожидая рассвета.

Мне шестьдесят два, я всякое видал, нажил горы ужасно болезненных воспоминаний, но стоит вспомнить, как в детстве ходил с отцом на тетеревиную охоту, или о легендарных браконьерах тех времён, меня охватывает меланочество, этакая смесь меланхолии и одиночества, с которой мало что сравнится. В такие моменты я вслушиваюсь в прошлое и обнаруживаю, что память о нём жива. Оно возвращается, чтобы ещё раз взглянуть на меня добрыми слезящимися глазами. Поначалу ради охоты мне приходилось чем-то жертвовать, и частенько я предпочёл бы отказаться, если б мог, но отец требовал, чтобы я ходил с ним. Позже эта практика начала мне нравиться, так что вскоре я и недели не мог провести без хотя бы пары выходов. Ночь, её волшебство, её тайны, её беспокойное очарование тянули меня в горную тьму, заставляя ожидать наступления дня у поляны, где токовали тетерева. Иногда что-то шло не так, и вместо птицы на крючок попадал я сам. В итоге меня трижды судили за браконьерство – плюс дважды за пьяный дебош, – хотя теперь, издалека, всё это кажется редкими ошибками молодости.