Двадцать веселых рассказов и один грустный - [14]

Бедняга Випако! Не так уж много ему оставалось. Он был добрым и находчивым, а если что делал, то на века. Выходец из глухой деревни, Випако хотел доказать, что у него тоже есть талант, да так и не смог: слишком часто ему не везло, а с невезением никакому таланту не сладить. Зато у него был дар: никогда не сдаваться, стоять на своём, всегда находить в себе силы и желание работать, даже когда другой бы давно повесил нос. Таким был Випако, великая, но простая душа!

7 Счастливой Пасхи!

Мама Олимпио Ривы, которого все называли Олли, синьора за семьдесят, сверх всякой меры баловавшая своего единственного ребёнка и потому вконец его испортившая, была женщиной весьма благочестивой и на редкость преданной Деве Марии. Кроме того, она была предана Господу Богу и всем святым без исключения – возможно, даже тем, которых изобретал Лежебока. Короче говоря, это была дама нерушимых принципов, уверенная в себе и крайне религиозная.

Перед Пасхой и Рождеством она впадала в сомнамбулическое состояние, наполненное лишь сосредоточенными молитвами, и не выходила из него целую неделю, а в последние несколько дней до святого праздника, даже если они приходились на субботу или воскресенье, вообще закрывалась в коконе молчания и медитации, прорваться сквозь который не удавалось никому. Сквернословия, вульгарности или, ещё хуже, разговоров о сексе она не терпела, раз и навсегда заклеймив их «скоромностями». Что уж говорить о богохульстве! Такое, как и «скоромности», не прощалось никому.

А вот её сын Олимпио, напротив, вырос вовсе не ханжой (возможно, из подсознательного желания стать для матери позором). Но, вечно пребывая на мели, он, чтобы не разочаровывать старушку и, главное, извлекать максимум преимуществ из её материнской привязанности, вынужден был притворяться полным веры и благочестия, до которых ему было как до Луны. Церковь он посещал с тем же усердием, с каким выискивал на обочинах автострад доступных женщин. Пьянство и ругань в мгновение ока сменялись молитвами и притворной трезвостью в зависимости от расстояния, отделявшего Олли от матери. Время от времени он исповедовался, покорно принимал святое причастие, и всё возвращалось на круги своя. Одно крохотное признание – и грешник становится невиннее младенца: тот по крайней мере отмечен печатью первородного греха, от которой избавится лишь после крещения.

К своим сорока Олли обзавёлся хитро прищуренными глазками, обрамлённой редкими секущимися волосами лысиной и скособоченной походкой койота, вглядывающегося в даль в надежде заранее распознать опасность. Вечная боязнь материнского гнева висела над ним дамокловым мечом, заставляя вести двойную жизнь, где сменяли друг друга набожное и грешное, молитвы и ругательства, «Цветочки Франциска Ассизского» и путаны, вино и минералка. Он настолько досконально изучил технические аспекты, что старушка ничего не замечала и даже не подозревала о вовсе не ортодоксальных проделках сына. На каждый большой праздник тот являлся к ней в гости с подарком, каким-нибудь подходящим сувениром невеликой ценности, доказывавшим однако (или призванным доказать) его привязанность к ней и веру в Господа.

Как-то по случаю Рождества Олли подарил ей обувную коробку, набитую дешёвыми открытками с изображением святых, купленными за пару медяков на блошином рынке в Годега-ди-Сант-Урбано, что в Тревизо. В другой раз принёс пластиковое распятие с отломанными по локоть руками, подобранное возле разрушенного дома, заявив, что это «Христос подёнщиков», и она расплакалась, увидев, что святой покровитель работающих руками сам рук лишился. Когда же синьора спросила, что означают столь чудовищные увечья, Олли ответил: «Знаешь же, как говорят: от усталости руки отваливаются».

На Пятидесятницу он притащил ей картину темперой какого-то чокнутого алкаша из Валь-Мистроны с изображением апостолов, играющих в морру[6]. Мама поинтересовалась, что же это делают двенадцать апостолов, выложив руки на стол.

– Считают, сколько стоит ужин, – ответил сын.

Он подшучивал над ней, но в то же время побаивался: верила она фанатично и, следовательно, представляла реальную опасность. Ещё и подозрительна была, что твоя куница: беда, если прознает об обмане, – станет непреклонной и склочной, а то и расходы урежет до размеров милостыни.

Случилось так, что приближалась Пасха. Накануне Олли по очереди совершал возлияния во всех окрестных барах и напрочь забыл купить матери подарок. Осознав наконец суть произошедшей катастрофы, он хлопнул себя по лбу и исповедался в этой печали своему верному молчаливому партнёру по выпивке, Остелио Хвосту.

– Принеси ей коломбу, – буркнул Остелио, – с коломбой никогда не ошибёшься.

– Так ведь нету, а магазины уже закрыты.

– Зато есть у меня, и я готов с тобой поделиться, я ведь сладкого не ем.

– Эх, хорошо бы, – голос у Олли дрожал от ужаса.

– Завтра утром занесу, – послышался ответ. – А пока давай-ка выпьем, домой я пока идти не готов.

И они пили, пока их не выставили из бара.

На следующее утро Остелио заявился к Олли с пасхальной коломбой в красивой синей коробке.

– Вот, – сказал он, – обвяжи лентой и сможешь сохранить лицо.